И как тут не вспомнить, что в прошлом году позвонил мне из Нью-Йорка с русскоязычной телестудии неизвестный мне журналист Александр Грант и попросил интервью. На какую тему? «У вас недавно вышла книга «Живые и мертвые классики». Поговорим о классиках. Только пришлите фотографию».Что ж, не каждый день звонят мне из Берхтесгадена, согласился и фотку по интернету послал. И вот в назначенный день, в условленное время меня соединяют, и я битый час сотрясаю своей коммунистической ересью атмосферу над Америкой от Сиэтла до Майами, от Портленда до Сан-Диего. Иногда зрители задают вопросы, порой резкие, злые. Не беда, отвечаю. И никаких помех, запретов, перебоев. Правда, потом выяснилось, что этот Грант - Рабинович, живший в Москве на одной улице со мной, откуда, возможно, и его интерес ко мне. Что ж, и это не беда, хорошо даже.
Так вот, спрашивается, где же демократии больше - в медведевской благоухающей России или в обамовских США?
Я поинтересовался у того, кто пригласил меня на «Суд времени»: передача будет в прямом эфире? Меня подняли на смех: какой прямой в стране, где губернаторов уже давно не население избирает, а назначают по своему вкусу постояльцы Кремля; где даже нет минимума для явки избирателей к урнам и 25 камчадалов могут избрать россиянского президента. Конечно, говорят, это будет запись. Что делать! Таков мир, который слепили для нас ученики Собчака...
Накануне дня записи у меня почему-то не шли из головы и даже вертелись на языке давно, казалось, забытые строки не то Леонида Мартынова, не то Вадима Шефнера:
Что такое? Почему вдруг всплыло в памяти? С какой стати? По какой причине? А строки всё крутились и крутились в голове. И уже осточертели, как бесовское наваждение. Но уже вечером меня вдруг осенило: пожалуй, всё дело в словах «видел я его в лицо». Ведь завтра мне предстояло увидеть в лицо Сванидзе и Млечина, моих старых антагонистов-антисоветчиков, о коих я не раз писал, но лицезрел только по телевидению. У меня невольно вырвалось:
Нет, ещё не видел. Но тут произошло чудо: Мартынов или Шефнер вдруг вылетели из головы, освободив её для завтрашнего дня. На радостях я опрокинул рюмочку.
Итак, завтра встречусь с ними «лицом к лицу, как в битве следует бойцу». Это надо было обдумать. Одна дело эфирное созерцание, и совсем другое - в жизни, в быту, на квадратных метрах. Я представил себе: вдруг кто-то из них подойдёт и протянет руку - как быть? Жать их длани я не хотел, не мог, не имел права. Ну, в самом деле, мне вступившему в комсомол в четырнадцать лет, бывшему комсоргом и в школе, и на фронте, и в Литературном институте, - как мне пожать руку человеку, который назвал комсомол фашистской организацией, «гитлерюгендом»! Да это предать и весь комсомол и комсомольцев тех организаций, которые я возглавлял. А ведь среди них многие головы сложили в войне против фашизма с его «гитлерюгендом». Не простит мне это и Ефим Гольбрайх, фронтовые воспоминания которого вторично напечатаны сейчас в газете «Своими именами» (№№3,5,7). Он был комсоргом роты 594 полка 207 стрелковой дивизии, потом комиссаром батальона. Защищал Сталинград, штурмовал Севастополь, освобождал Донбасс. Его так и звали на фронте - Комсомол. Не знаю, жив ли, ведь с 1921 года. Мне и перед тенью его стыдно было бы за такое рукопожатие.
Но тут есть соображения и другого рода. Можно ли пожать руку человеку, заявляющему по телевидению: «Когда смотрю, как играют немецкие футболисты, я не могу понять, как мы могли выиграть войну у немцев!» Это ж какой пробы ум! Сравнил четырехлетнюю смертельную схватку двух великий держав с полуторачасовым состязанием двух команд из 11-ти спортсменов. И ведь едва ли знает, как 22 июня 1942 года в Киеве попавшие в оккупацию игроки местного «Динамо» дали прикурить команде Люфтваффе, за что некоторые из них поплатились жизнью, а уже после войны наша сборная врезала в Москве сборной ФРГ, тогдашнему чемпиону мира.