Чувствую, работать здесь мне будет сложно. Впрочем… когда мне вообще было легко в этой жизни? Что-то я такого не припомню.
И как теперь работать?
Сергея редко что-то выбивало из колеи. И обычно это бывало что-то очень глобальное. А тут… всего лишь на работу устроилась его бывшая однокурсница Ритка Ромашкина. Нет, теперь уже Ракова.
Хотя какая она, к чёрту, Ракова? Ромашкина она.
Он её так и называл про себя — Ромашка. А ещё — Ритка-маргаритка. Но она об этом, конечно, не знала. Никто не знал.
Мелкая рыжая выскочка. Да уж. Им всем на первом курсе института было по семнадцать-восемнадцать, а ей всего лишь четырнадцать. Она была гением, пошла в школу в пять лет, закончила в четырнадцать, и преподаватели её обожали, называли «наша маленькая», «маленький гений», «цветочек».
Это всех бесило, а Сергея особенно.
Мелкая, тощая, в огромных очках, за которыми скрывались глаза настолько пронзительно-зелёные, что это казалось невероятным, Рита производила впечатление какого-то неземного существа. Она и одевалась не так, как другие. Длинные юбки, просторные кофточки, и всё винтажное, будто из бабушкиного сундука. Длинные серьги в ушах, нелепые бусы, бренчащие браслеты… В этом было что-то цыганское, завораживающее и немного волшебное.
А ещё она страшно задирала нос. Теперь Мишин понимал — скорее всего, это было от смущения, ведь Рита оставалась ребёнком даже несмотря на свою гениальность. Именно из-за этого она так по-детски обижалась на все его подколки.
Сергей задирал её просто постоянно. Говорил что-нибудь обидное так, чтобы она слышала, спорил с ней на семинарах чуть ли не до криков, язвил и фыркал, стремясь уколоть побольнее. И откровенно обижал. Зачем? Скорее уж, почему.
Он понял всё про своё поведение на институтском выпускном вечере. Рита тоже пришла туда — в красивом зелёном платье, с распущенными волосами. Ей тогда только-только исполнилось девятнадцать.
Очки она сняла и смотрела на мир большими ярко-зелёными глазами. И эти распущенные волосы цвета меди…
Сергея ломало весь вечер. И он пил, пытаясь заглушить рвущее изнутри чувство, не желая ощущать подобное к этой мелкой выскочке Ромашкиной. Или желая?..
Он вышел тогда из ресторана на улицу, закурил, скорчившись, у стены здания.
И вдруг — прикосновение к плечу.
— Серёж, тебе плохо? — спросила Рита взволнованным голосом. Она, наверное, решила пойти домой — в руках сжимала сумочку. — Может, врача вызвать?
Мишин смотрел на неё несколько секунд. Это были последние секунды, когда он ещё что-то соображал.
А потом он отбросил сигарету в сторону, схватил Ритку за талию, развернул, прижал к стене — и впился в её губы яростно и грубо…
Сергей никогда и никого так не целовал — ни до, ни после. Агрессивно и наверняка больно. Рита вырывалась, пыталась махать руками, ногами тоже махала, но всё это только больше его заводило. Он запустил руку в вырез платья, сжал грудь — и почти застонал от наслаждения, почувствовав пальцами нежность кожи и остренький сосок…
А потом Сергей почувствовал кое-что другое, и вдруг осознал, что делает.
Щёки, все щёки у Ритки были мокрыми. Слёзы катились по её лицу, по шее, и она всхлипывала ему в губы, уже не пытаясь вырваться.
Мишина как ледяной водой окатило. Он отпрыгнул от Риты, с ужасом глядя на то, в каком она состоянии. Вся растрепанная, с размазанной косметикой и мокрым от слёз лицом.
— Из… — начал Сергей, но она не дослушала. Шагнула вперёд, размахнулась — и изо всех сил вмазала ему кулаком в глаз. Мишин завыл от боли и осел на землю.
— Ненавижу! — прошипела Ритка со злостью и убежала.
Это было последнее, что он от неё слышал. На следующее утро, когда Сергей хотел разузнать её адрес и съездить извиниться, у отца случился первый инсульт. И Мишину стало не до Риты.
А потом он узнал, что она уехала за границу на какие-то курсы, и решил её не искать. Зачем? Вряд ли ей нужны его извинения.
И странно… Столько лет прошло после того выпускного институтского вечера, да и в целом после института. Больше десяти уже. Но то чувство к мелкой рыжей Ритке Ромашкиной было самым сильным в жизни Сергея.
Никогда больше ему настолько не обжигало сердце и душу. Он легко сходился и расходился, не испытывая ничего даже близко похожего на то, что ощущал в тот проклятый вечер. То чувство… оно было бесконечным и абсолютным, как Вселенная.
Наверное, так можно любить только в юности. До вытекания мозгов, дрожи в коленках и трогательного душевного трепета.
А Ритка, видимо, так и не поняла, что он по ней все пять лет с ума сходил. Но это, говорят, нормально для гениев. Как примеры решать или языки изучать — это они первые, но человеческие чувства — это будет похлеще теории относительности Эйнштейна. Или чего там? Производных и интегралов? Мишин уже не помнил, чем они отличаются.