— Куришь? — неожиданно спросил он, его голос потерял прежнюю жесткость, в нём появились какие-то новые, но знакомые ноты.
Я молча кивнул, не в силах выговорить ни слова. И тогда на его усталом, напряжённом лице появилась улыбка. Небольшая, едва заметная, но настоящая. Он засучил рукав пиджака, достал из внутреннего кармана новую пачку. Ловким движением вскрыл её и протянул мне.
— Держи.
Я взял сигарету дрожащими пальцами. И в этот момент, глядя на меня, на мою окровавленную рубашку и трясущиеся руки, держащие его сигарету, его лицо изменилось. Улыбка медленно сошла с его губ, а в глазах появилась какая-то далёкая, горькая тень.
Он молча чиркнул зажигалкой, прикрывая пламя от ветра ладонью. Я наклонился, затягиваясь, и первый глоток дыма обжёг лёгкие, но принёс странное облегчение.
Мы стояли так несколько секунд — два человека разных поколений, связанные общей болью и тонкой нитью табачного дыма в холодном ночном воздухе. Ничего не говоря, но понимая друг друга лучше, чем если бы произнесли тысячи слов. В голове пронеслась странная мысль.
Быть может, мы уже встречались с ним?
— Поехали, — наконец тихо сказал он, его голос снова стал собранным и твёрдым, но в нём уже не было прежней суровости. — Она нас ждёт.
Глава 56
Марк
Неделю спустя
— Как оценишь уровень тревожности сегодня по шкале от одного до десяти? Есть ли соматические проявления — тахикардия, тремор, гипервентиляция?
Пациент медленно перевел на меня взгляд, глаза его были затуманены.
— Восемь... Девять, наверное, — голос его был хриплым. — Руки трясутся. И в груди... как будто камень.
— Это классическая реакция гипервозбуждения лимбической системы, — пояснил я спокойно, делая пометку в блокноте чисто для видимости. — Миндалевидное тело, наш внутренний страж, все еще воспринимает мир как угрозу после пережитого. Но интенсивность будет снижаться. Ты заметил, что панические атаки стали короче?
Он молча кивнул, сглотнув ком в горле.
— Да... вчера было всего пару минут. А в первый день... я думал, задохнусь.
— Видишь? Прогресс. Это означает, что когнитивно-поведенческая терапия, пусть даже в таком зачаточном виде, уже дает эффект. Твоя префронтальная кора понемногу возвращает себе контроль над эмоциональными центрами. Всё идёт хорошо, Глеб. Абсолютно нормально для того, через что ты прошёл.
Помолчав несколько минут, он вдруг прошептал:
— Я чувствовал, как курок уходит, — его пальцы крепко сжали одеяло. — Этот звук выстрела… Он до сих пор в ушах.
— Это нормально, — я отодвинул блокнот, давая ему понять, что сейчас важнее его слова, а не мои записи. — Посттравматическая реакция. Твоя психика пытается переработать шок. Такие воспоминания — обрывки звуков, запахов — всегда самые яркие, но они будут притупляться со временем.
Он покачал головой, и в его глазах блеснула настоящая, не наигранная боль.
— А если нет? Что, если я теперь всегда буду таким? С этим… внутри.
— Ты не будешь, — я позволил себе лёгкую, ободряющую ухмылку. — Ты справишься. Смотри, ты уже говоришь об этом. Не запираешь в себе. Это уже огромный шаг. Всё хорошо, Глеб. Всё идёт так, как должно идти.
Он закрыл глаза, и из внешнего уголка скатилась единственная слеза.
— А Вероника? — спросил он, не открывая глаз.
— Идёт на поправку. Сотрясение, швы, но всё уже позади. Она… она справится.
Я не стал говорить, что её «поправка» — это не только физические шрамы. Что она молчит, отказывается от разговоров и смотрит в стену так же, как и он.
— Хорошо, — выдохнул он. — Это… хорошо.
Он замолчал, теперь уже вглядываясь в моё лицо, как будто ища подвох. Пальцы снова забеспокоились, теребя край простыни.
— Марк... — он начал и замолк, подбирая слова. — Зачем? Зачем ты всё это делаешь? Сидишь здесь, со мной... Объясняешь про миндалины и кору... Я… я ведь...
Он не договорил, но я понял.
"Я ведь чуть не стал убийцей. Я не заслуживаю помощи".
Я отложил блокнот и наклонился вперед, сократив дистанцию между нами. Воздух стал плотнее.
— Знаешь, Глеб, — мой голос прозвучал тише, но в нём появилась сталь, которую я до этого сдерживал. — Если бы от меня зависело, я бы, наверное, самолично и с огромным удовольствием переломал тебе оставшиеся уцелевшие рёбра за ту ночь. За каждый её испуганный взгляд, за каждый шов на её голове, за всё то отчаяние, что я видел в её глазах.
Я сделал паузу, давая ему прочувствовать каждое слово. Он замер, не дыша.
— Но я не сделаю этого по двум причинам. Во-первых, — я слегка коснулся своего удостоверения, лежавшего на столике, — ты теперь мой пациент. А я не бью своих пациентов, как бы сильно мне этого ни хотелось. Я их лечу. Даже таких... сложных.
Я откинулся на спинку стула, снова надевая маску профессионала.
— А во-вторых, и это главное... ты был её другом. Для неё ты что-то значил. И пока она сама не скажет мне обратного, я буду относиться к тебе не как к монстру, а как к человеку, который совершил чудовищную ошибку под давлением обстоятельств, травмы и страха. Ты — ходячий учебник по острому посттравматическому стрессовому расстройству с элементами диссоциации. А моя профессиональная деформация, — я позволил себе лёгкую, безрадостную ухмылку, — не позволяет пройти мимо такого классического случая. Так что да, я злюсь. Но я буду делать свою работу.
Он смотрел на меня, и в его глазах медленно таяла ледяная глыба недоверия и страха. В них появилась капля чего-то другого — возможно, надежды, возможно, просто человеческой благодарности.
— Спасибо, — прошептал он, и это было первое за неделю по-настоящему осознанное слово, обращенное ко мне.
— Это моя работа, — ответил я нейтрально, вставая и убирая стул на место. — Выздоравливай. Продолжим послезавтра.
Глеб ничего не ответил, только отвернулся и снова устремил свой взгляд в окно, а я тем временем вышел в коридор, чувствуя странную смесь профессионального удовлетворения и личной горечи.
Палата Вероники находилась в другом крыле, в женском отделении. Я шёл быстрыми, большими шагами, отмеряя ритм коридора стуком каблуков по кафелю. В голове всё ещё звучал сдавленный голос Глеба и его недетские вопросы.
Подойдя к её палате, я замер у окна в двери. Вероника, бледная, с аккуратной повязкой на голове, полусидела на кровати, уставясь в стену. Но не одна. Рядом с ней, на стуле, сидел её отец. Он не держал её за руку, не говорил — он просто сидел. Молча. Его прямая спина и сцепленные на коленях руки говорили о сдержанном напряжении больше, чем любые слова. Владимир Александрович был похож на скалу, неподвижную и вечную, готовую стоять на страже столько, сколько потребуется.
Он заметил моё отражение в стекле, повернул голову и встретился со мной взглядом. Его лицо было усталым, но собранным. Он аккуратно, чтобы не потревожить дочь, поднялся и вышел в коридор, мягко прикрыв за собой дверь.
— Марк, — произнёс он, и его твёрдое, привычное к командам рукопожатие было таким же крепким, как и всегда, но в нём читалась усталость, проникающая глубоко в кости.
— Владимир Александрович, — кивнул я. — Как она?
Мы отошли на несколько шагов от двери, в нейтральное пространство между палатами, где нас не могли услышать.
— Врачи говорят, физически — стабильно. Сотрясение, потеря крови, швы. Всё заживает, — он говорил чётко, по-деловому, но его взгляд непроизвольно скользнул к двери палаты, выдавая всю глубину его отцовской тревоги. — Но она… не здесь. Молчит. Не реагирует. Смотрит в одну точку. Как будто… выключилась. Как будто свет внутри погас.
— Острая стрессовая диссоциация, — автоматически, как коллега, пояснил я, но тут же смягчил тон. — Её психика пытается защититься, отключаясь от травмирующего опыта. Это нормальная реакция на ненормальные обстоятельства. Ей нужно время. И ощущение полной безопасности.
Он тяжело вздохнул, проведя рукой по лицу, и в этом жесте было больше уязвимости, чем я когда-либо видел у этого железного человека.