— Это астения, Ника, — говорил он, держа мою руку и мягко нажимая на разные точки, чтобы проверить чувствительность. — Организм пережил колоссальный стресс. Ему нужно время на восстановление. Ты не слабая. Ты — выздоравливающая. Это разные вещи.
Он следил за моими реакциями, за тем, как ко мне возвращались эмоции — сначала робкие, потом всё более яркие. И каждый раз, когда я шутила или злилась на невкусную больничную еду, он смотрел на меня с таким облегчением и гордостью, что мне самой становилось теплее. Он не просто ждал, когда я стану прежней — он принимал каждую мою новую часть, каждую трещинку, каждую слабость, помогая мне собрать себя заново, как ценную мозаику.
В день выписки я сидела на кровати и неумело пыталась подвести глаза карандашом. Руки всё ещё дрожали, и линии получались кривыми, размазанными. Марк спокойно складывал мои вещи в сумку, аккуратно укладывая даже самый незначительный хлам, успевший накопиться за недели в больнице — журналы, носочки, незаконченную пачку печенья.
Я посмотрела на его спину, на его сосредоточенные плечи, и вопрос, который крутился у меня в голове всё это время, наконец вырвался наружу.
— Марк... а Глеб? — спросила я тихо, опуская карандаш на одеяло.
Он замер на секунду, потом медленно обернулся. Его лицо стало серьёзным, собранным.
— Он всё ещё здесь. Под наблюдением. Его состояние... тяжелее, Ника. — Марк вздохнул, подошёл и присел передо мной на корточки, взяв мои дрожащие руки в свои тёплые, уверенные ладони. — Врачи буквально собирали его по кусочкам. И не только физически. Психика... она пострадала очень сильно. Ему предстоит долгий путь. Очень долгий.
— Я хочу его навестить. Перед отъездом, — сказала я твёрдо, поднимая на Марка взгляд.
Марк не стал отговаривать. Он просто внимательно посмотрел на меня, как бы проверяя мою решимость, и кивнул.
— Хорошо. Я провожу тебя.
Он помог мне надеть пальто, взял сумку в одну руку, а меня за руку — в другую. Идя по длинному больничному коридору, я крепче сжимала его пальцы. Я шла к Глебу, но знала, что какой бы тяжёлой ни была эта встреча, я не одна. Марк был рядом. И это знание придавало сил больше, чем любые лекарства.
Дверь в палату Глеба была приоткрыта. Я заглянула внутрь и замерла. Он лежал, весь в белом — в бинтах, гипсе, повязках. Одна рука была на перевязи, лицо покрывали фиолетово-желтые синяки, сходящиеся на переносице. Глаза закрыты, губы сжаты в тонкую белую полоску. Он дышал тяжело, прерывисто. Казалось, боль была его единственным спутником.
— Дай мне пять минут, — тихо попросила я Марка.
Он кивнул и отошёл к окну, оставаясь в коридоре, а я сделала шаг внутрь. Пол скрипнул под ногой. Глеб резко дёрнулся, как от удара током, и его глаза широко распахнулись. Увидев меня, он успокоился, попытался резко сесть, но тело его не слушалось. Он ахнул, зажмурился от боли, схватившись за рёбра одной рукой.
— Лежи, — тихо сказала я, подходя ближе. — Не двигайся.
— Вероника? — его голос был хриплым, но мягким. — Ты... ты хорошо выглядишь. Как ты?
— Жива, — коротко сказала я. — И ты жив. Это главное. Я уезжаю сегодня, — сказала я, останавливаясь у его кровати. — Хотела... попрощаться.
Он отвернулся к стене, но я видела, как напряглась его шея, как сжались пальцы на простыне.
— Прости меня, — выдавил он, почти беззвучно. — Прости, Вероника. Я... я не хотел... я не знал, что он... что они... Я втянул тебя в это. Из-за меня ты... — он не смог договорить, его голос сорвался.
— Я уже простила, — ответила я, и это была правда. Гнев и страх уступили место горькой жалости. — Мы оба выжили, Глеб. Это главное.
Он кивнул, с трудом сглатывая ком в горле. Потом его взгляд упал на что-то у него на шее. Его свободная, перебинтованная рука медленно потянулась к цепочке.
— Пожалуйста, помоги мне, сними, — попросил он. И я, придвинувшись, расстегнула замочек, а затем взяла в руки увесистый золотой крестик и протянула ему, но он лишь покачал головой.
— Возьми.
Я смотрела на него, не понимая.
— Это то, что я украл тогда, в том доме, — прошептал он, его голос стал глубже, уходя в воспоминания. — Я схватил его и надел на шею, прямо там. Когда нас повязали... при обыске полиция изъяла шкатулку, статуэтку... а этот крестик... они, наверное, подумали, что он мой, личный. Его не тронули. — Он с горькой усмешкой покачал головой. — Я так и носил его все эти годы как клеймо. Как напоминание о той секунде слабости, которая сломала всё. Он стоит немало денег…я знаю, что это ничто по сравнению с тем, что ты пережила…
— Ты соврал мне… — только и сказала я разочарованным голосом, сжимая холодный металл в ладони. — Зачем?
Глеб закрыл глаза, его лицо исказила гримаса стыда и боли.
— Не знаю, — наконец выдохнул он, и в его голосе не было ничего, кроме усталой, детской беспомощности. — Честно... я и сам не знаю. Наверное... испугался. Испугался, что если ты узнаешь правду, то увидишь во мне не того, кто раскаивается, а того, кто пытается откупиться. Я не знаю. Просто... когда ты вошла, я подумал, что должен отдать тебе самое ценное, что у меня есть. А это... — он кивнул на крестик, — это единственная ценность, которая у меня осталась. Я просто... — он с трудом подобрал слова, — я хотел отдать тебе самое ценное, что у меня было. Не по цене, а по... по значимости. Всё, что осталось от того парня, которым я был до того, как всё пошло под откос. Это была моя самая большая тайна и мой самый большой стыд. И я отдаю его тебе. Потому что ты заслуживаешь чего-то настоящего. Даже если это настоящее — уродливо и испачкано.
Он наконец посмотрел на меня, и в его глазах не было лукавства. Только неприкрытая искренность.
— Я не хочу откупаться. Я хочу... искупить. Хотя бы вот так. Пожалуйста, пойми.
Я смотрела то на него, то на тяжёлый крест в своей руке. Гнев медленно уступал место сложному, горькому чувству. Это был не подарок. Это было завещание. Передача груза.
— Я не могу принять это, Глеб, — тихо сказала я. — Это не моё. Это часть твоей истории. Ты должен сам решить, что с ней делать.
— Я не могу смотреть на него, — прошептал он, и его голос дрогнул. — Каждый раз, когда я вижу его, я снова там. В пыльном доме, слышу скрежет взламываемого замка... Крики... Чувствую, как надеваю его на шею, уже зная, что всё — конец. Я не хочу этого помнить. Я хочу забыть.
— Тогда продай его, — отрезала я, кладя холодный металл обратно на одеяло. — И начни новую жизнь. Будь сильнее этого!
Я резко развернулась и сделала шаг к выходу, полагая, что на этом всё кончено. Но его голос, тихий и надтреснутый, остановил меня у самой двери.
— Вероника... а Лиля... она... в порядке?
Что-то холодное и острое кольнуло меня под сердце. Я медленно обернулась. Чувствуя, как ледяная волна злости поднимается из самой глубины, сковывая каждый мускул.
— С ней всё хорошо, — прозвучало удивительно спокойно, учитывая, что внутри всё закипало. — И будет ещё лучше без тебя. Так что сделай хоть что-то правильное в своей жизни — уезжай. И никогда не возвращайся.
Я вышла в коридор, не оглядываясь, и уже захлопывала дверь, когда сквозь щелчок замка прорвался едва слышный, сорванный шёпот сквозь всхлипы:
— Прости...
Дверь закрылась. Я прислонилась телом к холодной поверхности, пытаясь перевести дыхание. Потом почувствовала теплое прикосновение на плече — Марк. Он молча взял меня под руку, и мы пошли прочь, оставляя прошлое за тяжелой больничной дверью.
Машина плавно катила по заснеженным улицам. За окном мелькали огни, и каждый фонарь был похож на маленькую звезду в наступающих зимних сумерках. Я сидела, уставившись в боковое стекло, и сжимала руку Марка так крепко, будто боялась, что реальность растворится, если я отпущу.
— Ты же понимаешь, что тебя ждёт дома? — тихо спросил он, не отрывая глаз от дороги, но его большой палец нежно провёл по моим костяшкам.
Я слабо улыбнулась, продолжая смотреть на убегающий за окном город, который казался одновременно и знакомым, и чужим.