— Вряд ли сидящие смирно Даня и Лиля. Это что, сюрприз? — в моём голосе прозвучала лёгкая, почти неуловимая нота усталой иронии, которую я сама в себе с удивлением обнаружила.
Марк ухмыльнулся.
— Очевидно, что да. Хоть я и просил их быть... поумереннее в своих проявлениях. Даня, кажется, с утра пытался испечь торт, если запах гари в квартире что-то значит. А Сизова... — он покачал головой, — Сизова, по-моему, скупила полгорода воздушных шаров и лент. Уверен, наш порог теперь напоминает стартовую площадку для праздничного парада.
Я закрыла глаза, представляя эту картину: моего друга на кухне, в облаке муки и с подгоревшим противнем, и Лилю, решительную и сияющую, завязывающую банты на всём, что не двигалось. И эта мысль почему-то не пугала. Не раздражала. Она согревала изнутри, как глоток горячего чая холодным днём. Это был хаос, но это был мой хаос. Мой мир.
Машина свернула на мою улицу. В окнах нашей квартиры горел свет — яркий, радушный, немного сумасшедший. Совершенно не такой, как стерильный больничный. И я внезапно поняла, что готова. Готова к этому хаосу, к этим объятиям, к этому шуму. Готова снова жить.
Подхватив сумки, Марк двинулся за мной, пока я дрожащей рукой открывала дверь подъезда. В лифте меня охватило странное чувство — смесь волнения и предвкушения, как перед выходом на сцену. Как только мы поднялись на наш этаж, я потянулась к ручке двери, но Марк мягко остановил меня, положив руку на мою.
— Подожди секунду, — он посмотрел на меня серьёзно, и в его глазах читалась какая-то особенная нежность. — Они все... все по тебе очень скучали.
— Все? — только и спросила я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.
Он лишь кивнул, а я, набрав воздуха в легкие, открыла дверь.
На меня обрушилась стена звука. Оглушительный, местами несинхронный, но от этого ещё более искренний крик:
— СЮРПРИИИИЗ!!!!
Моя маленькая студия была буквально набита людьми. Воздушные шары всех цветов радуги, ленты, гирлянды — всё это сливалось в одно яркое, радостное, дышащее праздником пятно. И в центре этого хаоса — Даня и Лиля.
Они набросились на меня прямо в коридоре, прижали с обеих сторон в своих объятиях, и мы с Лилей синхронно заплакали, уткнувшись друг в друга.
— Ты дома! — выдохнула она прямо мне в плечо, и её голос дрожал, выдавая всё напряжение этих недель. — Наконец-то ты дома! Боже, я так волновалась... Меня не впускали в больницу, я уж думала, лезть в твоё окно с пожарной лестницы.
— На четвертый этаж? — рассмеялась я сквозь слёзы, вытирая щёки и замечая, как она заметно похудела, а под глазами легли тёмные, почти фиолетовые тени бессонных ночей.
— Для тебя я и не на такие подвиги готова! — Лиля лишь махнула рукой, отмахиваясь от опасностей, но в её глазах стояли слёзы облегчения.
— Никусик… — Даня бережно взял моё лицо в свои большие, знакомые ладони, заглядывая в глаза с таким бесконечным облегчением, что у меня снова предательски запершило в носу. — Девочка моя, ну как ты? Всё цело? Всё зажило? Ничего не болит?
— Да, всё нормально, — выдохнула я, чувствуя, как сзади ко мне подходит Марк. Его тёплое, твёрдое присутствие за спиной было таким же надёжным причалом, как и всегда.
— Дайте ей хотя бы раздеться! — раздался сзади его спокойный, но властный голос. Он ставил сумки в коридоре, но его взгляд уже отслеживал всё происходящее, как сторожевой пёс, готовый в любой момент вмешаться.
Даня наконец отпустил меня, но тут же чихнул — громко и заразительно, отчего шары над нами заколыхались.
Воцарилась секундная пауза. И её нарушил ледяной, грозный тон Марка:
— Литвинов!
Все замерли. Марк смотрел на моего друга с суровым видом преподавателя, заставшего студента за списыванием на экзамене. В воздухе повисла та тишина, что обычно наступает перед грозой.
— Ты всё ещё болеешь, что ли? — его голос был тихим, но каждое слово падало, как увесистый камень. — Если ты её заразишь после больницы, — он сделал эффектную паузу, чтобы его следующая фраза достигла максимального эффекта, — то будешь ходить на пересдачу моего предмета до окончания учёбы. Понял меня?
Даня замер с испуганно-виноватым видом, словно первокурсник, а затем прошептал мне на ухо:
— Боже, как же я его всё-таки боюсь… Он же на самом деле может!
Эта реплика заставила меня рассмеяться, но смех замер на губах, когда мой взгляд упал на двух людей, стоящих у дивана в глубине комнаты. Они не бросались вперёд, не кричали — они просто ждали.
— Дочка… — произнёс отец. Его обычно твёрдый, командный голос сейчас звучал тихо и с непривычной, сбивающейся дрожью. Он стоял, выпрямившись по-военному, но в его глазах читалась такая беззащитность, что сердце сжалось.
Рядом с ним стояла мама. Она не говорила ничего. Просто смотрела на меня, и слёзы текли по её идеально ухоженным щекам беззвучно, оставляя мокрые дорожки на пудре. В её изящных руках сжимался и разжимался край дорогого кардигана — нервный, беспомощный жест, который я видела у неё лишь пару раз в жизни, в самые критические моменты.
Я сделала шаг вперёд, потом другой, отцепляясь от объятий друзей. Вся шумная радость моментально утихла, уступив место этому молчаливому, напряжённому моменту. Даже Даня затаил дыхание.
— Мама... Папа... — голос мой сорвался на шёпот, ставший громким в наступившей тишине.
И тогда мама вдруг порывисто, почти бегом, закрыла расстояние между нами и обняла меня так крепко, так отчаянно, словно боялась, что меня снова у неё отнимут. От неё пахло привычными духами и чем-то новым — страхом, который она так тщательно скрывала все эти недели.
— Родная моя... — её шёпот был горячим у моего уха, влажным от слёз. — Моя девочка... Прости меня... прости...
Отец подошёл следом, и его большая, тяжёлая рука, знакомая с детства, легла мне на голову, как тогда, когда я приходила к нему с разбитыми коленками или несданной контрольной. Только сейчас в этом жесте была не строгость, а бесконечная нежность.
— Всё, — он сказал коротко и ясно, и в этом одном слове было столько накопленного напряжения, столько выстраданного облегчения, что у меня самой навернулись предательские слёзы. — Ты дома.
Я стояла, зажатая в объятиях родителей, и позволяла себе просто смотреть. Впитывать эту картину, как самую ценную фотографию, которую хочется хранить в памяти вечно. Их объятия были разными — мамино порывистое и трепетное, папино — сдержанное, но от этого не менее крепкое. И вместе они создавали непробиваемый кокон безопасности.
Мой взгляд скользнул к Лиле. Она стояла рядом с Яриком, откровенно игнорируя его попытки казаться небрежным. Он что-то тихо шептал ей на ухо, и по тому, как уголок её губ дрогнул в сдержанной, чуть надменной улыбке, я поняла — он нашёл к ней подход. Позже она признается, что все эти недели он не отходил от неё ни на шаг, стал её тихой, но нерушимой стеной. Но сейчас она всё ещё была неприступной крепостью, а он — упрямым осаждающим, и, кажется, обоим это безумно нравилось.
У барной стойки, словно вытесанные из гранита, стояли Денис и Пётр — верные друзья Марка. Они о чём-то оживлённо беседовали с самим Марком, одновременно ловко справляясь с упрямой пробкой от шампанского. Их спокойная, уверенная мужская болтовня и низкий, грудной смех наполняли комнату тёплым, гулким фоном, таким привычным и таким желанным.
И Даня. Мой Даня. Он стоял чуть поодаль, прислонившись к дверному косяку, с рукой на сердце — не для драмы, а будто пытаясь унять его бешеный стук. Он смотрел на меня, и на его обычно беспечном, открытом лице читалось такое облегчение, такая безграничная, почти отеческая любовь, что моё собственное сердце сжалось от щемящей нежности. Он поймал мой взгляд, подмигнул и приложил палец к губам, давая понять, что его знаменитые шутки и дурачества подождут. Сейчас был момент тишины. Мой момент.
И я понимала. Понимала всем существом, каждой клеточкой, которая ещё помнила холод амбара и вкус страха. Это и есть оно. То самое, ради чего стоит жить. Не идеальная картинка из глянца, не безмятежная сказка. А вот это — немного тесное, шумное, пахнущее горелым тортом и дорогим шампанским пространство, до краёв наполненное людьми. Людьми, которые тебя любят. Не вопреки, а — со всеми твоими шрамами, твоим сложным характером, твоим непростым прошлым.