Все мои родные. Все, кто стал родным за эти долгие и короткие месяцы. Все были здесь. И всё было хорошо. Не идеально. Но по-настоящему. И это было дороже любого, самого безупречного совершенства.
Я глубоко вздохнула, закрыла глаза на секунду, чувствуя, как мамины руки всё ещё дрожат у меня на спине, а папина ладонь по-прежнему лежит на моей голове, как в далёком детстве. И тихо, так, чтобы слышали только они, прошептала:
— Я дома.
Глава 58
Вероника
Месяц спустя
Биение его сердца отдавалось в моём ухе, как самый спокойный метроном на свете. Лежа на груди Марка, я слушала этот ритм и кончиком пальца чертила бессмысленные, ленивые узоры на его груди. Его правая рука тяжёлой тёплой гирей лежала на моём плече, а левая — вдоль тела. Он спал. Сладко, глубоко, так безмятежно, что казалось, ни одна тень не могла потревожить его сон.
Я немного приподнялась, опершись на локоть, и стала пристально изучать его лицо. Длинные чёрные ресницы изредка подрагивали, а непослушная прядь волос упала на лоб, почти касаясь глаза. Интересно, что ему снится? Видит ли он ещё тот кошмар, который произошел с нами два месяца назад? Надеюсь, что нет. Надеюсь, его сны теперь чисты, как этот утренний свет.
Вернувшись на его грудь, я осмотрела комнату. За этот месяц здесь появилось множество моих вещей, и появлялись они не специально, а как-то естественно и органично. Запасная расчёска на его тумбочке, несколько комплектов одежды в шкафу «на всякий случай», если я останусь ночевать, а наутро нужно будет бежать на пару. Мои баночки в его ванной, моя книга на его прикроватном столике. Эти мелкие следы моего присутствия, казалось, не раздражали его, а, наоборот, умиляли. Он как-то раз признался, что любит приходить домой и чувствовать мой запах, смешанный с его собственным.
Солнечный свет, пробиваясь сквозь серые низкие тучи, упал на кровать, осветив полоску на его лице. Он невольно зажмурился, и его рука инстинктивно крепче прижала меня к себе. Хранить его сон получилось недолго.
— Доброе утро, — прохрипел он, а губы коснулись моей макушки, даже не открывая глаз.
— Доброе утро, — ответила я, прижимаясь к нему сильнее, вдыхая его тёплый, сонный запах.
— Как ты? — спросил он, и в этом простом вопросе было всё: и забота врача, и тревога мужчины, и нежность любящего человека. — Снова проснулась раньше меня? Тебя всё ещё тревожат мысли?
— Нет, просто, кажется, за последний год я переродилась из совы в жаворонка, — ответила я, и он улыбнулся, не открывая глаз, проводя рукой по моим волосам. Его пальцы медленно расчесывали пряди, и от этого по спине бежали мурашки.
— Это я так на тебя влияю, — пробормотал он с лёгкой, самодовольной усмешкой. — Успокаивающе. Как ромашковый чай, только лучше.
— Ромашковый чай не храпит еле слышно, — парировала я, целуя его в подбородок.
— Я не храплю, — он приоткрыл один глаз, в котором играла насмешливая искорка. — Я... создаю фоновые вибрации для улучшения качества сна.
— Ага, конечно, — рассмеялась я, кусая его за плечо. — Особенно вчера ночью твои «вибрации» были просто симфонические.
Он наконец открыл оба глаза, и в них отразилось утреннее небо за окном — серое, зимнее, но бесконечно дорогое.
— Тебе же нравится, — заявил он, переворачиваясь на бок и притягивая меня к себе так, что мы оказались нос к носу. — Признайся.
— Может быть, — сделала я вид, что задумалась, целуя его в нос. — Но только если ты сейчас встанешь и сделаешь мне кофе. С корицей.
— Торгуешься? — он приподнял бровь. — Наглеешь с каждым днём, Благоволина.
— Ты сам виноват, — парировала я. — Избаловал.
Он тяжело вздохнул, с преувеличенной скорбью в глазах, и отстранился, чтобы встать с кровати. Передо мной открылся вид на его спину — сильную, широкую, с рельефом мышц и… с теми самыми шрамами. Несколькими отметинами, уже затянувшимися, но всё ещё заметными. Напоминанием о той ночи, о боли, которую он принял, сражаясь за меня.
Всё веселье мгновенно ушло из меня. Сердце сжалось. Бездумно, повинуясь внезапному порыву, я поднялась с кровати и подошла к нему сзади, пока он потягивался.
— Марк... — прошептала я.
Он обернулся, с вопросом в глазах. Но я не дала ему ничего сказать. Я просто обняла его со спины, прижалась к его теплой коже и закрыла глаза. Потом губы сами нашли первый шрам — между лопатками. Я прикоснулась к нему легко, почти невесомо.
Он вздрогнул и замер.
— Вероника... что ты...
— Молчи, — тихо попросила я, перемещаясь к следующему шраму. — Просто молчи.
И я начала целовать. Каждую отметину. Каждый шрам, оставленный на его теле нашим общим кошмаром. Мои поцелуи были лёгкими, как дуновение, полными такой нежности и такой горькой благодарности, что в горле встал ком. Я целовала их, как заклинание, как просьбу о прощении, как благодарность за то, что он пришел. За то, что он здесь.
Под моими губами его спина напряглась, дыхание стало глубже. Я чувствовала, как бьётся его сердце — уже не спокойно, а часто и громко.
— Это всего лишь шрамы, — наконец проговорил он, и в его голосе была попытка быть рациональным, отмахнуться, но она дрогнула.
— Нет, — возразила я, целуя последнюю, самую длинную полосу. — Это не шрамы. Это доказательство. Доказательство того, что ты остался. Что ты сражался за меня. За нас.
Я обняла его крепче, прижалась щекой к его спине, чувствуя тепло его кожи.
— Ты мой герой.
В тишине комнаты эти слова прозвучали громко и четко. И пока он молчал, я думала о том, что он — мой герой не потому, что ворвался в тот амбар, хотя это безусловно героический поступок. А потому что он был рядом всегда, каждый день, когда моя душа и тело были разбиты. Он не дал мне сломаться, когда я сама уже была готова сдаться. Он терпеливо, шаг за шагом, без единого упрёка, собирал осколки моего «я», возвращая меня к жизни. Это было тихое, ежедневное геройство, которое никто не видел, но которое значило для меня всё.
Он медленно повернулся в моих объятиях. Его глаза, тёплые и немного насмешливые, изучали моё лицо.
— Так значит, твой герой — это обычный преподаватель клинической психологии? Не слишком ли скромно для героического эпоса, Благоволина? Где же плащ и суперспособности?
Я рассмеялась, тыча пальцем в его грудь.
— Твоя суперспособность — находить самые болезненные точки в психике и тыкать в них пальцем до тех пор, пока они не перестанут болеть. А плащ... — я сделала паузу, притворно задумавшись, — плащ ты, кажется, забыл в аудитории после последней лекции.
— Ах, так вот куда он подевался! — он хлопнул себя по лбу с комичным озарением.
Мы стояли, обнявшись, и смеялись — тихо, по-домашнему. Этот смех был таким же исцеляющим, как и его молчаливая поддержка. Он стёр остатки напряжения, развеял последние тени тех тяжёлых мыслей.
— Но если серьёзно, — его голос стал глубже, а взгляд — мягче, он прикоснулся к моей щеке, — я не герой. Я просто человек, который будет делать всё, чтобы ты была счастлива. Даже если для этого придётся слушать истории Дениса о задержаниях до трёх ночи.
— Это и есть настоящая жертва, — вздохнула я с пафосом, закатывая глаза. — Героизм чистой воды. — Я клюнула его в щеку и, выскользнув из объятий, направилась в сторону кухни. — Кстати, сегодня как раз тот день, когда ты сможешь мне продемонстрировать этот подвиг. Твои друзья обещали зайти.
Марк улыбнулся, идя за мной, а затем усмехнулся, зачёсывая непослушную чёлку назад.
— А твои не обещали, а грозились, что явятся, — за эту реплику я толкнула его бедром, и он рассмеялся, ловя равновесие. — Мне всё ещё трудно привыкнуть, что по сути я теперь выпиваю со своими студентами. Это же неправильно и непрофессионально! Я нарушаю педагогический кодекс.
— Этот год — последний, когда ты преподаёшь у нас свою дисциплину, — напомнила я, открывая холодильник. — Так что расслабься немного. Они хорошие, они ведь хранят нашу тайну, а это дорогого стоит.