— Почему ты такая упрямая… — сказал я, скорее себе, чем ей, помогая ей подняться с земли.
— О, а что бы ты сделал? Ты думаешь, в этом элитном районе живут собаки-дипломаты, с которыми можно договориться? Это был адски большой пёс, а я боюсь их с детства!
— Это же элементарное правило: не бежать, когда видишь собаку, это только провоцирует её, — я посмотрел на девушку, которая скрестила руки на груди и с вызовом спросила:
— Ты же в курсе, что это частная собственность? Мы вломились на чужой двор!
— Этот дом уже год как продаётся, и здесь никто не живёт, — ответил я, направляясь вглубь двора.
Веронике ничего не оставалось, как идти за мной следом, кутаясь в короткий полушубок.
Табличка со словом «Продаётся», облезлая и поблёкшая, всё ещё цеплялась за своё место. В этом доме когда-то жил мой однокурсник с отцом, который, не пережив утраты, уехал в Штаты, поставив дом на продажу. А его отец прожил здесь в одиночестве меньше года. После развода он так и не смог выбраться из пучины отчаяния, и как ни пытался мой однокурсник вернуть его к жизни, всё было тщетно. Депрессия и нежелание жить забрали его на небеса. А дом так и остался стоять, застывший в ожидании новых хозяев.
Я бывал здесь не раз и знал, где припрятан запасной ключ. Надежда теплилась, что он всё ещё на месте — в шкатулке, замаскированной под декоративный камень. Хотя, казалось бы, в районе, где каждый угол просматривался камерами, не стоило опасаться ни вандалов, ни воров. Здесь обитали лишь порядочные и уважаемые люди.
Пока я ощупывал декоративные камни у засохших клумб, Вероника, дрожа, топталась на месте и оглядывалась по сторонам. Вечерний холод уже пробирался под одежду, а после выброса адреналина тело чувствовало его особенно остро.
— Есть! — мелькнуло в голове, когда мои пальцы нащупали маленький медный ключик от задней пристройки. Девушка с любопытством наблюдала за моей манипуляцией — открыванием двери в чужой дом.
Я вставил его в замок, и дверь поддалась с тихим щелчком.
— Заходи, — сказал я, отворяя дверь и приглашая девушку войти.
Она посмотрела на меня с лёгкой опаской и любопытством, как будто в этот момент поняла, что я — не совсем тот, за кого себя выдаю. Но холод делал своё дело, и, быстро прошмыгнув в дом, Вероника даже не поинтересовалась, чей это дом и откуда у меня ключ. Она просто была рада хоть немного согреться.
Внутри царила гробовая тишина и запустение. Всё было на своих местах, как будто хозяин вот-вот вернётся — и никто не осмеливался что-то тронуть. Пыль, словно ткань времени, покрывала мебель. Комната дышала пустотой и затхлой памятью. Вероника, не раздумывая, прошла в гостиную. Она выглянула в окно. Пёс всё ещё был там. Он улёгся, положив лапы на лоскут фиолетового платья, будто хвастаясь трофеем.
— Возьми, — я протянул ей тёплый, хоть и запылённый плед. — Придётся подождать. Может, он уйдёт сам.
Когда её ледяные пальцы коснулись моей руки, я понял, что дело серьёзное. Нужно было её согреть, но кроме старого доброго способа, ничего в голову не приходило. Я отбросил назойливые мысли и попытался мыслить рационально. Камин не затопишь — дров нет, значит…
— Побудь здесь. Я скоро, — прошептал я, отворачиваясь.
Она вцепилась в мою руку. Словно маленький ребёнок, застрявший между паникой и доверием.
— Не бойся. Я закрыл дверь. Мы одни.
Она отпустила меня, не говоря ни слова, и, поджав ноги, села на диван.
Электричества, конечно же, тоже не было. Лишь тусклый свет уличных фонарей проникал сквозь тонкую тюль, едва освещая огромную комнату. Я достал телефон, включил фонарик и направился на кухню.
Открывая шкаф за шкафом, а их было не счесть, я искал хоть что-то, что могло бы нас согреть. Когда-то однокурсник хвастался винной коллекцией своего деда-винодела. В доме стоял особенный, благородный дух старых бутылок, но сейчас не было ни единой. Видимо, растащили родственники после поминок или, что вероятнее, выпили сами. Когда я понял, что эта затея проваливается, в голову снова кралась грешная мысль… Но удача всё же улыбнулась мне.
В самом дальнем углу ящика, на самом дне, притаилась одинокая бутылка с бордовой, почти чёрной жидкостью. «Надеюсь, вино не испортилось», — пробормотал я. Сделал глоток. Это вино было именно таким, каким я помнил его с дружеских посиделок, когда, попыхивая отцовскими папиросами, мы мечтали о будущем. Крепкое, но согревающее.
Под потолком висели бокалы, но они были покрыты таким слоем пыли, что я даже не стал их снимать. Да и воды поблизости не предвиделось. Я вернулся в гостиную с бутылкой в руке. Вероника закуталась в плед так, что из него торчал только её взъерошенный лоб. Она дрожала, словно замёрзшая птица.
— Это странно, но… — я сел рядом на край дивана, чувствуя, как старые пружины скрипят под нами. — Не подумай, что преподаватель хочет напоить студентку… но это поможет согреться.
Она смотрела на бутылку с тем же выражением, что и на добермана — подозрительно. Но всё же взяла. Сделала глоток. Ещё. А затем наконец заговорила.
— Чей это дом? — голос Вероники звучал уже более уверенно и расслабленно.
— Моего однокурсника.
Она кивнула и ослабила хватку, в которой до смерти сжимала ткань пледа. Я заметил, как плед соскользнул с её плеча, обнажив тонкую шею и изгиб ключиц. Свет фонаря мягко скользил по её коже, делая её почти светящейся. Я сглотнул и отвернулся, стараясь не смотреть на этот участок её тела, и тут же перевёл взгляд на её колени в ссадинах. Грязные, кровавые, распухшие от холода. И ладони — сбитые.
— Подожди, — выдохнул я и встал, чтобы достать из кармана пальто флакон перекиси и упаковку с ватой.
— А ты ещё и доктор, — слабо усмехнулась Вероника, но не сопротивлялась, когда я опустился на колени и мягко развернул её ногу.
— Тихо, сейчас щипать будет, — предупредил я.
Она сжалась, когда холодная перекись коснулась кожи, и тонко зашипела. Я промокнул рану ватой, аккуратно, бережно, словно она была фарфоровой, не забывая дуть на раны.
Затем — вторая коленка. Молча. Я чувствовал, как она напряжена, как хочет пошутить, уколоть, отмахнуться, но не делает этого. Доверяет. Лишь время от времени делала небольшие глотки из слегка пыльной бутылки, следя за каждым моим движением.
Она просто смотрела на меня. В её глазах плясали искорки, в которых я читал интерес. Именно так она смотрела на меня при первой встрече. А может… я всё это придумал, и вино всё-таки испорчено, и это его последствия?
Потом я взял её руку и легонько развернул. Ладонь была сбита не так глубоко, как колени, но даже с такой раной она не смогла бы безболезненно писать мои лекции.
— Не надо, — прошептала она, но я не отступил.
— Надо.
Я обрабатывал каждый палец, каждую царапину, чувствуя, как она всё больше расслабляется. Когда я закончил, она не отняла рук. Наоборот — задержала мою ладонь в своей.
— Спасибо, — тихо сказала она. Без иронии. По-настоящему.
Я посмотрел ей в глаза. И понял, что, если сейчас не отвернусь — всё изменится. В этой темноте, на этом диване, в этом забытом Богом доме. Всё.
Светлый локон лежал на её левой ключице, колыхаясь от её дыхания, как шёлковая лента на ветру. Всё происходило будто во сне — медленно, густо, нереально. И прежде чем я успел остановить себя, мои пальцы уже тянулись, сдвигая прядь, касаясь её кожи и чувствуя тепло, пульс, изгиб тонкой кости под подушечками пальцев. Она даже не дёрнулась. Только смотрела. Её глаза были неподвижны, молчаливы, но в этой тишине было больше смысла, чем в сотне слов. Я понимал, к чему это ведёт. И всё же убрал руку.
Проглотил сухой ком в горле, словно мог вместе с ним заглушить нарастающее желание. Но тут же осознал страшное: я вспомнил о Лине и… ничего не почувствовал. Ни вины. Ни боли. Ни даже слабой тени сожаления. Пусто. И это было ужасно. Где-то там, за окном, сидела причина нашего безумного вторжения в дом. Я должен был злиться. Хоть на кого-нибудь. Хоть на себя. Но… я наслаждался этим моментом. Слишком сильно.