Я всегда любил философствовать — играть в эти умственные шахматы: разбирать события, искать первопричины, подменять выводы. Но теперь мысль, подобная лезвию, разрезала мозг: может ли один и тот же момент стать началом для одного и концом для другого?
Больница медленно оживала. Медсёстры мелькали в коридорах, как белые призраки, торопясь в палаты на обход. Из столовой тянуло навязчивым запахом манной каши, которую я ненавидел с детства. Часы пробили семь. Промчался седой врач, оставив за собой только лёгкий ветер и шелест бумаги. Он вошёл в палату, тихо, почти на цыпочках, проверил пульс, посветил фонариком в глаза, что-то спросил. Со стороны всё казалось нормально — тело слушалось, речь не заплеталась. Но взгляд… Господи, этот взгляд.
Через стекло она смотрела прямо на меня. В её глазах бурлило что-то первозданное — смесь боли, злости и молчаливого укора. Я с трудом выдержал это молчаливое пламя, пока врач что-то черкал в карте и пытался понять, что теперь нам делать дальше.
Пять часов назад
— Нет. Достаточно. Всё было ошибкой. Уезжай.
Последние слова, сказанные Вероникой, прозвучали без истерик, без театральных пауз. Только холодная решимость в голосе. И она ушла — стремительно, будто вычеркнула меня, как неправильную строку в курсовой.
Я остался в машине. Двигатель заглох, а я всё сидел, глядя в тёмное окно её подъезда, словно мог вернуться хотя бы на одну минуту назад. Не мог.
«Что же я наделал?»
Я должен был разорвать отношения с Ангелиной до того, как пустил в сердце Веронику. Но я тянул, как малодушный школьник, боявшийся плохой оценки. А теперь — всё рухнуло сразу. Больно. Грязно. Бессмысленно.
Скрип тормозов соседней машины вырвал меня из ступора. Я взглянул на часы — 2:03. Я должен был быть у родителей Ангелины к полуночи. Но вместо того, чтобы сжимать её ладонь за праздничным столом, я был… с другой. И то, что между нами случилось, стало последней трещиной в этом фарфоровом сервизе под названием «мы».
«Чёрт!» — я резко ударил ладонью по рулю. Я выехал резко, с пробуксовкой, как будто спешка могла искупить вину. Каждый поворот, каждый фонарь за окном казались мне приговором. Я знал: объясниться уже не получится. Всё будет иначе.
Дорога до родительского дома Лины тянулась, как тяжёлый сон. Я всё гнал и гнал машину, будто пытался обогнать собственную вину, а когда свернул на нужную мне улицу, в груди уже билось что-то острое, как предчувствие. И оно меня не обмануло. Я увидел, что дом был тёмный. Совсем. Ни света в окнах, ни мигающих гирлянд на фасаде, ничего. Я постучал в дверь — тишина. Попытался открыть — закрыто.
«Что за…?» — я достал телефон. Пропущенные: пять звонков от моего отца. Сердце ёкнуло. Что-то не так.
Холодок скользнул по позвоночнику. Я сразу же набрал.
— Отец? — мой голос прозвучал хрипло.
— Наконец-то! — отец говорил спокойно, но в его тоне чувствовалось напряжение. — Мы в Центральной больнице. Приезжай.
— Что случилось? Что-то с Ангелиной?
Пауза. Потом:
— Просто приезжай.
Больничный коридор тянулся, как кошмар. Белые стены. Тусклый свет. Химический запах страха. Палата оказалась на третьем этаже. Я толкнул дверь — и застыл.
Ангелина лежала под капельницей. Лицо — белое, будто вырезано из мрамора. Под глазами — синие тени. Запястье и кисть — в бинтах. Она спала, и от этого становилось только страшнее. У изголовья стояли её родители. Мать всхлипывала, отвернувшись к окну, а отец смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, вот-вот накинется. Но не успел я спросить, что случилось, как он резко шагнул вперёд ко мне с горящими яростью глазами.
— Ты всё-таки приполз, — произнёс он сквозь зубы.
Я не отвёл от него взгляда, принимая весь удар на себя.
— Ты, — он ткнул в меня пальцем, — ты знаешь, ЧТО ты сделал с моей дочерью?!
Я сжал челюсть. Внутри что-то полыхнуло. Страх и стыд уже давно уступили место глухой злости — на себя, на него, на всю эту ситуацию.
— Я не перед вами пришёл оправдываться, — сказал я твёрдым голосом.
— Что ты сказал?! — он шагнул ближе.
— Я сказал, что, если и буду что-то объяснять, то только Ангелине, а не вам, — с этими словами я тоже сделал шаг навстречу.
Его лицо побледнело. Он шагнул вплотную, грудь в грудь.
— Ты думаешь, это просто капельница? — прошипел он. — Ты думаешь, она просто плакала?! Она РАЗБИВАЛА всё, что попадалось под руку! Мы не могли её остановить! А потом… — он сбился на мгновение, — Это всё из-за тебя. — Он вцепился пальцами в ворот моего пальто — в нём горела та накопившаяся неприязнь ко мне, и теперь он мог наконец её выпустить. — Ты… — он уже поднял руку, — ты просто жалкий трус.
Я резко оттолкнул его руки так, что он пошатнулся, а после сам уже навис над ним, замечая, как маленькая искра страха промелькнула в его глазах. Я тоже был на взводе и не представляю, что бы сделал, если бы не мой отец, который оказался рядом.
— Марк, хватит, — мой отец твёрдо взял меня за плечо. — Давай выйдем.
— Нет, пусть он ответит! Где ты был, а?! Или лучше спросить — с кем? — кричал отец Ангелины, поправляя свой вязаный жилет и слегка отстраняясь от меня.
— Пойдём, — мой отец настойчиво потянул меня к двери. — Сейчас не время и не место, — сказал он, смотря уставшим взглядом на присутствующих в палате.
В коридоре было глухо, как под водой. Я стоял, прижавшись к холодной стене, пытаясь переварить всё сразу: его крик, своё молчание, её лицо.
Отец прислонился к стене напротив. Молча. Потом — спокойно, без обвинений — заговорил:
— Я знаю, ты не хочешь говорить. И не обязан. Но он имеет право злиться. Он видел… больше, чем ты думаешь.
— Что произошло? — спросил я срывающимся голосом.
Он медленно выдохнул:
— Она ждала тебя за столом. Всё было готово. Стол накрыт. Часы пробили полночь, а ты не приехал. Не позвонил, не написал.
Он замолчал, потом продолжил:
— Минут через двадцать после полуночи… она ушла в гостиную. Мы подумали — переодеться, поплакать…
Но потом услышали, как что-то разбивается. И снова. И снова.
— …Что?
— Бокалы. Посуда. Хрусталь. Она била всё подряд, как в трансе. Мы не успели подойти — она уже порезала запястье. Не специально, но… так, что задела вену. Она не сразу поняла, что случилось.
Я закрыл глаза. Сердце словно перестало биться.
— Мы вызвали скорую. Врачи ей быстро помогли, а психиатр сказал, у неё нервный срыв. Фактически — эмоциональный удар.
Я медленно осел на скамейку, закрывая лицо руками.
— Боже…
— Сын, — отец сел рядом, — я не знаю, что случилось и где ты был, но сейчас это не главное.
Он посмотрел мне в глаза.
— Главное — не разрушить её дальше. Хочешь всё закончить — хорошо. Но не сегодня, не сейчас. Будь рядом. Спокойно. Честно. Без обещаний, но и без побега.
Я кивнул.
— Я останусь. Пока она не проснётся, а потом поговорю с ней.
Он встал.
— Ладно. Я поеду. Надя там одна, наверное, с ума сходит. Позвони утром.
— Хорошо.
Он ушёл, оставив меня в коридоре, где даже стены дышали напряжением. А за стеклом лежала девушка, которую я когда-то называл будущей женой. И которая теперь спала, как человек, потерявший самое дорогое.
Сейчас
Когда врач вышел из палаты, он бросил мне дежурное «состояние стабильное» и, не оборачиваясь, пошёл по коридору. Я остался на месте ещё на секунду, будто пытаясь взять себя в руки, затем тихо открыл дверь и вошёл.
Ангелина лежала, уставившись в окно. Её пальцы нервно теребили край больничного одеяла, словно пытались зацепиться за реальность, ускользающую сквозь пальцы. Я подошёл ближе, сел на краешек кровати. Пару секунд собирался с мыслями, как будто это был не разговор, а приговор.
— Как ты себя чувствуешь?