— Всё хорошо. Это небольшая рана, — ответила она ровным голосом, даже не повернувшись ко мне.
Голос спокойный, но не живой. Привычная Ангелина — собранная, уверенная, сильная — исчезла. Вместо неё — кто-то чужой, отстранённый. Я почувствовал, как сжалось внутри.
— Лин… Я должен объяснить. Я не приехал тогда, потому что…
— Как твоя студентка? Всё хорошо с ней? — перебила она резко, её голос звучал как лезвие по стеклу. Она посмотрела на меня, но взгляд был безжизненный, как будто она смотрела сквозь меня.
— Да… я как раз хотел сказать… она…
— Завтра меня выпишут. Забери меня в обед. А сейчас я бы хотела немного поспать, — сказала она, снова отворачиваясь.
Это был конец разговора. Холодный и жёсткий. Я сидел ещё мгновение, словно надеясь, что она передумает, скажет хоть что-то… Но нет. Я встал, не попрощавшись, и вышел.
Дома я не мог заснуть. Ни днём, ни вечером. Лежал на диване, не переодевшись, не двигаясь. Смотрел, как за окном падает снег, медленно, молча, как будто и сам мир устал от шума и слов. Но внутри головы — шум был. Мысли бились, как птицы в клетке.
Ангелина всегда была мне поддержкой. Она знала, чего хочет, и знала, кто я. И, возможно, именно поэтому мне казалось, что могу быть с ней честным. Что со мной ей будет безопасно. Я дал обещание. А потом… подвёл. Не потому, что хотел. А потому, что не выдержал. Увидев её сегодня — ту, другую, сломанную — я впервые ясно понял, как глубоко ранил её. И пусть рана была физически «небольшая», настоящая боль — внутри. И она острее любого скальпеля. Я не знаю, что с ней будет. Не знаю, простит ли. Но я точно знаю: я больше не имею права называть себя её опорой. Я её предал, пусть даже и не словами, а выбором.
А Вероника?.. Она сказала, что всё между нами — ошибка. Но если это была ошибка, почему мне с ней было по-настоящему легко дышать? Почему я чувствовал себя живым только тогда, когда был рядом с ней?
Телефон сам оказался в руке. Я даже не осознавал, что набираю её номер снова и снова. Один гудок. Второй. Третий... Я уже хотел положить трубку, когда ответили, но не она, а Литвинов.
Разговор был коротким. Он сказал, что она заболела. Я почувствовал, как всё внутри обрушилось. А странное, бессильное чувство сожаления, что это не я рядом с ней, накрыло с головой. Я потерял даже право волноваться открыто. Хотел сорваться, купить апельсинов, имбиря, чаю, хотел приехать, убедиться, что она в порядке. Но вместо этого — снова сел. Уткнулся в ладони.
Что бы начать что-то новое — нужно закончить старое. И я знаю: пока я не разберусь с собой, пока не скажу Ангелине правду, не поставлю точку — у меня не будет права на Веронику. Даже если она однажды простит.
Может, и правда, всё между нами было ошибкой. Но если это так… то это была единственная ошибка, в которой я не хочу раскаиваться. Потому что именно она показала мне, кто я на самом деле.
Моя жизнь уже не будет прежней. Как и этот город, укрытый снегом, в котором каждый сугроб — как след от чего-то, что когда-то было живым, а теперь скрыто под холодом. И всё же я должен пройти через это. Для себя. Для неё. Для того, чтобы однажды, возможно, снова почувствовать, что я живой.
Глава 27
Вероника
Три дня.
Три дня я горела, будто внутри меня кто-то развёл костёр. То проваливалась в тяжёлое забытьё, где снежные пейзажи смешивались с обрывками чужих голосов, то просыпалась в мокрых простынях, с тяжёлым дыханием и сердцем, колотившимся — то ли от боли, то ли от воспоминаний.
Марк. Имя, которое отравляло мои сны и лихорадочные грёзы.
Сегодня, впервые за всё это время, я проснулась без огня под кожей. Температура спала, оставив после себя слабость, гул в голове и странное чувство, будто я вернулась издалека. Из какой-то другой жизни, где прикосновения были тёплыми, поцелуи — реальными, а взгляды — важнее слов.
Я сидела за барной стойкой, завернувшись в огромный свитер Дани. За окном снег продолжал падать — медленно, будто время само решило сбавить шаг. Хлопья цеплялись за стекло, скатывались вниз, а я всё ждала, что одна из этих снежинок оставит на стекле слово: «Забудь». Или наоборот — «Помни». Но, как всегда, зима молчала.
— Ну что, готова к подвигу? — Даня поставил передо мной кружку, и пар от чая на мгновение заслонил его лицо. В голосе — напускная бодрость. Я слишком хорошо его знала, чтобы не слышать, как он за неё прячется.
— Какой ещё подвиг? — я знала, конечно, знала, но предпочитала делать вид, что не понимаю, о чём речь.
— Сессия, детка. Через неделю. — Он сел напротив, аккуратно разложив конспекты. — Ты же не собираешься завалить всё из-за… ну, сама знаешь кого.
Я лишь кивнула.
Из-за него.
Из-за того, кто должен был быть взрослым, мудрым, неприкосновенным. Кто переступил черту и втянул меня за собой. Кто, возможно, и не хотел зла, но оставил после себя боль. И простуду.
Её я заработала в ту самую новогоднюю ночь. Лёгкое платье, ветер, быстрый бег и адреналин, как шампанское в венах. Мы бежали от добермана, смеялись, дышали в унисон, будто мир принадлежал только нам. А потом он, оповещая меня о своём положении, ушёл, оставив меня одну среди этих чувств, словно всё, что было между нами — ложь. Хотя… так оно и было.
Я сидела на полу посреди комнаты, которая была завалена книгами, методичками по клинической психологии, чашками с чаем, маркерами и тетрадями. Даня устроился на стуле, как король на троне, и драматично вздохнул:
— Ну что, Никусь, объясни мне разницу между обсессиями и компульсиями. И давай, представим, что перед тобой Марк Викторович с той своей недовольной бровью, как в день, когда ты поспорила с ним по поводу Фрейда
Я закатила глаза, но не смогла не улыбнуться. Этот дурацкий, родной, невыносимый Даня — он снова вытягивал меня из пропасти.
— Дань, хватит. Мы учимся, а не вспоминаем былое.
— Серьёзно? А я думал, ты репетируешь, как эффектно вернуться в его жизнь. Зайти на зачёт, так уверенно… и хладнокровно уничтожить аргументами.
Я фыркнула, но в груди защемило. Потому что именно так я и мечтала — не расплакаться, не дрожать, а быть выше этого. Быть холодной и сильной.
— А если я увижу его и всё забуду? — выдохнула я, почти шёпотом. — Если страх не позволит мне сказать и слова?
Даня поднялся, заложил руки за спину и начал расхаживать по комнате, будто режиссёр ставил сцену.
— Тогда ты глубоко вдохнёшь, поднимешь подбородок и начнёшь говорить. Чётко. Профессионально. Без дрожи в голосе. И он поймёт, что ты — не просто наивная влюблённая студентка. Ты — будущий психолог. Сильная. Спокойная. Независимая.
«Хотелось бы мне быть действительно такой», — подумала я, а затем, собирая всю волю по крупицам, принялась за подготовку к зачётам и экзаменам, которые уже были на носу.
Первые дни зачётной недели я, как и следовало полагать, получала автоматы. Прилежное и стабильное посещение пар, к которым плюсовалась неплохая успеваемость, были вознаграждены. Даже анатомия — тот ужас, что я всегда боялась, как ночного кошмара, — прошла довольно спокойно. Или, может, я уже истрепала себе все нервы мыслями о другом? О том, что будет в пятницу утром? Скорее всего, ведь именно в этот последний зачётный день я проснулась с камнем в груди.
Стоя у зеркала и разглаживая строгий тёплый серый костюм с юбкой, я не могла не волноваться. Волосы — в пучок, макияж — едва заметный. Ни одного лишнего акцента. Ни намёка на ту, которая смеялась полной грудью, убегая под новогодний салют за руку со своим преподавателем.
— Ты выглядишь так, будто собираешься на дуэль, — отметил Даня, протягивая мне термос.
— Так и есть, — обречённо выдохнула я, принимая кофе.
— Двойной эспрессо. На случай, если адреналина окажется мало, — положив руку на моё плечо и смотря со мной в зеркало, тепло сказал мой друг.
— Спасибо. За всё, — выдохнула я.
Он просто подмигнул:
— Вперёд, детка, я всегда прикрою спину, — после этого мы, облачившись в тёплые пуховики, двинулись в путь.
В коридоре университета царила напряжённая тишина — будто воздух сам затаил дыхание. Студенты сидели на корточках вдоль стен, перелистывая конспекты, глядя в никуда или шепча друг другу определения, словно мантры от страха.