Белая лента — гладкая, шелковистая, будто вырезанная из снега. Мне было даже немного жаль развязывать её. Хотелось сохранить этот момент — интригу, трепет, тишину перед раскрытием. Я достала телефон и сделала несколько снимков: вдруг когда-нибудь мне захочется вспомнить, каково это — не знать, что будет через секунду.
Лента легко соскользнула, упав на пол змеёй. Я взялась за крышку обеими руками и медленно, почти с благоговением, подняла её. И — замерла.
Из коробки вырвался тонкий, едва уловимый аромат. Такой знакомый, такой родной, что во мне что-то вздрогнуло. Внутри было плотно уложено множество цветов — белые розы и чёрные орхидеи. Белизна и темнота. Свет и тень. Жизнь и её зеркальное отражение.
На самом верху, аккуратно прижатая лепестками, лежала записка. Свернутая пополам. Простой белый лист бумаги. И всё же рука потянулась к ней с предательской дрожью.
Я развернула её, и сердце пропустило удар.
«В твой день рождения»
МВ
И этого было достаточно. Всего две буквы. Две буквы, от которых комната вдруг перестала существовать — остались только я, эти цветы и этот почерк, который я узнала бы среди сотен других.
Он знал дату моего рождения так же, как и мой домашний адрес, тогда, когда отвёз меня после нашей встречи. Наверное, для преподавателя не было сложностью найти эти данные в деканате среди бумаг, но всё же удивляло то, что он искал… Сердце застучало быстрее.
Я уронила записку на пол и потянулась к цветам. Белые розы были ледяными — как будто они долго ехали по зимним трассам, дрожали в холодном воздухе. А чёрные орхидеи казались совсем нереальными. Гладкие, совершенные. Слишком прекрасные, чтобы быть настоящими. Как будто он выбирал их — лично, чтобы вдыхать их запах, как однажды в клубе он вдыхал его с моей кожи на оголённой шее.
Зачем? Чтобы напомнить о себе? Чтобы я не забыла? Или... или потому что он не мог забыть?
Я вдруг представила, как он заказывает этот букет. Стоит где-то в чужом городе, говорит флористу: «Белые розы и чёрные орхидеи», — а потом диктует мой адрес. И вместо имени — только МВ. Потому что нельзя больше. Потому что больно. Потому что иначе — всё станет снова настоящим.
Телефон завибрировал в кармане — наверное, Даня или Лиля. Я даже не посмотрела. Вместо этого я достала одну розу и прижала её к губам. Он где-то там. Он думал обо мне, вспоминал. И от этой мысли стало одновременно тепло и больно.
Я аккуратно вынула все цветы из коробки — их было так много, что пришлось искать вазы по всей квартире. Когда не хватило посуды, я просто разложила их на полу, на столе, на подоконнике. Комната превратилась в сад — белый и чёрный, как наша история. Я села посреди этого цветочного моря, обняв колени. Закрыла глаза и долго сидела в тишине.
С благодарностью. С тоской. С тупой, глухой болью в груди.
Я не знала, что чувствовать. Радость? Гнев? Или просто — всё сразу.
Я подняла смятую записку и осторожно разгладила её пальцами. А потом — хоть и знала, что это безумие — понюхала бумагу. Иррациональная надежда: вдруг остался его запах? Но пахло только чернилами и холодом. Я аккуратно положила записку в небольшую стеклянную шкатулку, где хранила самые важные мелочи, и закрыла крышку.
И в тот самый момент, когда комната окутала меня своей тишиной, я подумала — это, наверное, снова мне снится. Ведь с того самого дня, когда он исчез, я упорно убеждала себя, что всё это — лишь сон.
Я закрыла глаза, легла в кровать и позволила себе погрузиться в эту иллюзию. В сон, где, может быть, он всё ещё ждёт меня. Где мы ещё можем быть вместе. Потому что иногда реальность слишком горька, и только во снах можно найти искру надежды.
Глава 32
Вероника
Даня стоял у моей кровати, прислонив ладони друг к другу в жесте мольбы, с тем самым жалостливым выражением лица, на которое невозможно сказать «нет».
— Ну, Никусик, — он сделал шаг вперёд, как будто собирался взять меня штурмом. — Это не официальное свидание. Просто... встреча. Ты будешь просто рядом.
Я закатила глаза, откинувшись на подушку.
— Даня, я не хочу быть третьей ногой на твоём романтическом ужине.
— Ты не третья нога! — он плюхнулся рядом на кровать, отчего я чуть не слетела. — Ты моя лучшая подруга, которая обязана посмотреть, что она из себя представляет. Вы же, девушки, лучше друг друга чувствуете.
Я приподняла бровь.
— А если она мне не понравится?
— Тогда ты кивнёшь мне три раза, и я скажу, что у меня внезапный приступ аппендицита.
Я фыркнула.
— Ты же месяц с ней общаешься. Разве не разобрался?
— В переписке все кажутся нормальными, — проворчал он. — А вживую — вдруг она носит полоску с клеткой? Или смеётся, как чайка?
Я рассмеялась, глядя на активную жестикуляцию друга.
— Ладно. А Лиля и Глеб?
— Они уже согласились! — Даня почти подпрыгнул от восторга. — Мы идём в «Белого кролика», там классные коктейли.
Я вздохнула.
— Хорошо. Но я не обещаю, что буду весёлой.
— Тебе и не надо, — он потрепал меня по волосам. — Просто будь там.
Начало марта. Весна наконец вступала в свои права — неуверенно, с каплями на карнизах, с промозглым ветром, всё ещё пробирающим под куртку, но уже пахнущим чем-то новым, живым, тем, что зовут пробуждением. Это было, пожалуй, самое прекрасное время для того, чтобы влюбляться — чем, кажется, и занимался Даня, с головой погрузившись в очередное романтическое знакомство.
А у меня… всё было иначе.
Прошёл почти месяц — и он прошёл странно спокойно. Впервые за долгое время внутри не бурлило, не разрывало, не душило. Я не плакала в подушку по ночам, не искала его профиль в соцсетях. Я даже перестала перечитывать последнее сообщение. Нет, не потому что стало легче. Просто устала.
Я словно построила плотину внутри себя — она держала всё: чувства, воспоминания, ожидания. Взамен я стала другой. Появились привычки, которых раньше не было. Я теперь вставала в шесть утра, хотя раньше хронически опаздывала на пары. Не для того, чтобы спалось лучше — наоборот. Сон стал роскошью. Просыпаясь в предрассветной тишине, я выскакивала из постели, надевала худи, леггинсы, кроссовки и выходила на пробежку. Бег по утрам стал моим якорем — чтобы не утонуть в собственных мыслях.
С каждым утром наш ЖК становился всё более оживлёнными. На верхних этажах моего дома зажигались окна — к весне в подъезд начали переезжать люди. В соседней многоэтажке напротив тоже происходило какое-то движение: коробки, свёртки, голоса на лестничной клетке. Кто-то тащил мебель, кто-то устраивал перекуры на балконах. В доме поселилась новая жизнь. Некоторые из новосёлов, как и я, выходили на пробежку — по узким дорожкам вдоль домов, через двор, по тропинке, усыпанной гравием, до ближайшего парка и обратно. Мы кивали друг другу, не зная имён, но уже узнавая лица.
А бег по вечерам был чем-то другим. Способом изнурить себя до полного истощения, чтобы хотя бы на несколько часов провалиться в сон без снов. Без него.
Про Марка я старалась не думать. Я выстроила эту стену внутри — ту самую, из тех, что держат воду весной, когда всё готово хлынуть. Не упоминала его имени, не произносила даже вслух. Не позволяла себе даже мысленно обрисовывать его лицо. Я не держалась за него. Я делала всё, чтобы отпустить. Или хотя бы притвориться.
Но дважды в неделю — по понедельникам и пятницам — всё рушилось. В этих стенах — с закрытыми окнами, со скрипучими стульями и запахом кофе из автомата — я снова проходила свои личные круги ада, а в выходные возрождалась из пепла благодаря друзьям.
«Белый кролик» оказался уютным полутемным заведением с приглушённым светом ламп, низкими кожаными диванами и бархатной тишиной, нарушаемой лишь глухим гулом разговоров. В воздухе пахло мятой и чем-то сладким — может быть, теми сиропами, которые добавляют в коктейли. Где-то на фоне играла медленная джазовая мелодия — саксофон пел тихую, немного грустную историю, переплетаясь с шепотом голосов.