Я не стал говорить, позволив ласкам говорить за меня.
Она вздохнула — резко, сдавленно, и её пальцы вцепились в мои волосы не с силой, а с немым вопросом, смешанным с потрясением. Сначала её тело ответило лёгким, почти нервным смешком, но он быстро растворился в прерывистом, глубоком дыхании. Под моими ласками смех превратился в тихие, прерывистые стоны, которые тонули в рокоте прибоя. Каждый звук, каждый вздох, каждый трепет её кожи был для меня откровением.
— Марк... — вырвалось у неё, и голос дрожал от переполнявших её чувств, от невозможности выразить всё, что происходило внутри.
Я чувствовал, как её тело меняется под моими губами: сначала робкое, затем всё более отзывчивое, потом — томное и плавное, а под конец — напряжённое, как тетива лука. Её ноги мягко обвили мои плечи не для контроля, а в поиске опоры в этом головокружительном падении. Я прикоснулся ладонями к её бёдрам, чувствуя, как под тонкой кожей бегут мурашки, и удерживал её не для того, чтобы ограничить, а, чтобы быть с ней в этом парении.
И тогда это случилось. Её тело выгнулось в тихом, но всепоглощающем экстазе. Не крик, а сдавленный, душераздирающий стон вырвался из её груди, и её пальцы судорожно сжались в моих волосах. Это была не боль, а высшая точка ощущения, которую она, казалось, не могла вместить. Я чувствовал, как внутренняя дрожь постепенно стихает, сменяясь глубоким, блаженным расслаблением.
Я медленно, нежно поднялся, осыпая поцелуями её внутреннюю сторону бёдер, трепещущий живот, нежные изгибы груди, трепетную шею, как бы запечатывая каждую частицу её существа в своей памяти. И когда я, наконец, вернулся к её губам, я поцеловал её глубоко и нежно, позволив ей почувствовать на вкус наше общее счастье.
Она всё ещё была молчалива и задумчива. Быть может, я накручивал себя, но мне показалось, что что-то не так, что после нашего воссоединения она должна быть куда более разговорчивой и счастливой, но было иначе. Или, может, это нормальная реакция на её первый опыт? Я надеялся, что это так.
— Голодна? — спросил я, прижимая её к себе за плечи.
— Безумно, — ответила она, посмотрев на меня с какой-то лёгкой грустью.
— Только что звезда упала, значит, твоё желание сбудется, — рассмеялся я, вставая и направляясь за раскиданной одеждой.
Натянув штаны и накинув рубашку, я подошёл к машине. Песок приятно холодил ступни, а в голове уже складывалась картинка — как огонь будет плясать в её глазах.
Открыв багажник, я вытащил вязанку дров и пакет с розжигом.
— Ты что, готовился? — донёсся до меня её голос, тёплый, но с ноткой любопытства.
— Это всё осталось с последнего пикника с друзьями, — усмехнулся я, ставя дрова на землю.
Я сложил их в небольшую пирамидку, плеснул розжиг и чиркнул зажигалкой. Пламя жадно лизнуло сухие щепки, зашипело, и вскоре над костром потянулся тонкий дым, отдающий смолой. Я смотрел, как огонь набирает силу, расползаясь тёплыми отблесками по песку, и только тогда вернулся к машине. Достал из багажника тот самый бумажный пакет и подошёл к Веронике. Внутри были два бургера и две холодные колы. Мы устроились рядом, чувствуя, как тепло костра и простая еда становятся идеальным моментом для разговора, но почему-то она его не начинала.
— Я готов к допросу с пристрастием, — нарушил тишину я, пытаясь разрядить странное напряжение, витавшее в каждом её движении.
Но она продолжила молча жевать, глядя на огонь, и тогда я действительно заволновался.
— Я сделал что-то не так? Сильно обидел тебя сейчас? Причинил слишком много боли?
— Нет… я просто задумалась, — ответила она, откладывая наполовину съеденный бургер назад в пакет.
— Скажи, о чём. Сейчас самое время, чтобы обо всём поговорить, — я придвинулся к ней ближе и поправил плед на её плечах.
— Почему я? — тихо спросила Вероника, почти шёпотом. — То есть… ты старше меня, а я просто девятнадцатилетняя девчонка… студентка, каких ты видишь каждый год десятками. Что во мне такого особенного? Как я могу довериться тебе и быть уверенной, что в следующем году ты не встретишь кого-то лучше и не… — она замялась, но всё же договорила, — не влюбишься в неё? Если человек изменил однажды, он изменит и во второй… — её слова прозвучали холодно, почти как приговор, и теперь я понял, о чём её мысли и за что она переживает.
— Ты права, — спустя минуту произнёс я. — Ты умная, и этим сильно отличаешься от большинства девушек твоего возраста. Иногда люди теряются в отношениях или браке, — начал я, глядя на море и погружаясь в воспоминания, — забывают о себе, о своих желаниях… или остаются с теми, с кем просто удобно. У всех по-разному.
Я замолчал на мгновение, словно собираясь с мыслями, а затем продолжил, открывая ей свою историю.
— Когда я потерял мать, мне было четырнадцать. Мои сверстники гуляли, впервые влюблялись, пробовали жизнь на вкус, а я сидел в своей комнате и думал о том, как всё это не имеет значения, когда рядом смерть. О том, что каждый из нас рано или поздно потеряет не только ценные вещи или привычки, но и самых близких, дорогих людей. Мальчик, которому было четырнадцать, думал о таких вещах, понимаешь? Человек не должен зацикливаться на этом в таком хрупком возрасте, это очень влияет на психику. Но я не мог остановиться, я словно помешался. Мама была тем, кто всегда понимал меня, направлял, давал совет. С её уходом я потерял ориентир.
Вероника терпеливо слушала, не сводя с меня глаз.
— Друзья и отец пытались вытянуть меня из этого кокона, но мне всё было безразлично. Всё, что меня интересовало, — как устроен человеческий мозг, как он реагирует в критических ситуациях. Психология стала моим спасением. А когда я уже нашёл ответы на многие вопросы, мне было семнадцать. Я понял, что упустил время, когда чувства обострены, когда ты учишься жить сердцем. Всё во мне теперь работало иначе. Я полагался на логику и на науку.
Я перевёл взгляд на неё, словно проверяя, готова ли она услышать остальное, и, когда она кивнула, продолжил.
— С Ангелиной всё было… логично. Встреча, дружба, симпатия, уважение… и долг. Она сама стала инициатором отношений, будто знала, что я не способен на сильные чувства. Я решил, что так и должно быть: спокойно, размеренно, на взаимопонимании. Но с каждым днём я понимал, что мои руки не дрожат при виде её, что сердце не замирает от прикосновений, что мысли не заняты только ей. И если время идёт, а этого нет… значит, может, и не будет уже. — Я коротко усмехнулся, но без радости.
— Я даже пытался мириться с этим. Все психологи, которых я читал, утверждали, что зрелые чувства именно такие — ровные, без всплесков. Но внутри меня жила мысль, что что-то не так. И я убедился в этом, когда встретил тебя, — против воли на моём лице появилась улыбка.
Вероника всё так же пристально и внимательно смотрела на меня и слушала.
— Ты ворвалась в мою жизнь в тот день, когда опоздала на мою пару. Ты посмотрела на меня своими зелёными глазами… и это было так, словно ты прошла сквозь меня. Одного взгляда хватило, чтобы сердце, к которому я уже привык как к тихому механизму, сбилось с ритма. Ты была такой дерзкой, такой характерной… В тебе была эта искра, этот непокорный огонь, от которого невозможно отвести взгляд. И в тот момент я вдруг увидел в тебе… себя. Того парня, каким я был в свои студенческие годы: живого, азартного, готового рисковать, смеяться до упаду и идти туда, куда тянет сердце. Того парня я любил куда больше, чем этого унылого, серьёзного преподавателя, в которого превратился.
Я коснулся её щеки, отчего её зрачки сразу расширились, но она не шевельнулась.
— Это было невыносимо… незнакомо… и так… по-новому. Я думал, что вернулся к жизни спустя три года скорби… но я ошибался. Это ты вернула меня к жизни полгода назад.
Я задержал руку на её лице на несколько мгновений, а потом убрал, возвращая себе серьёзность.
— Но, отвечая на твой вопрос, — продолжил я, — люди не дают гарантий. Я не могу подписать тебе бумагу, что мы будем вместе до конца жизни. Но я могу поклясться: таких чувств у меня не было ни к кому. Я хочу узнавать тебя всё больше. Понять твой мир. И, если ты позволишь… стать частью его.