Её глаза блеснули в свете костра — но не от слёз радости. В них смешались шок, недоверие и что-то тяжёлое. Она долго молчала, будто взвешивая каждое слово, а потом тихо сказала:
— Я не могу дать тебе ответ… по крайней мере сейчас. Ты сделал мне очень больно, и я не знаю, смогу ли когда-нибудь доверять тебе, потому что на кону — мои чувства.
Она отвела взгляд в сторону моря, а пальцы, до этого лежавшие рядом с моими, медленно скользнули прочь, будто между нами пролегла тонкая, но непреодолимая граница.
— И, Марк, — сказала она тихо, глядя куда-то в темноту за моим плечом. — Если я уйду, то уже не вернусь.
Я почувствовал, как земля под ногами будто ушла. Её голос не был резким, не был злым — но в нём было то холодное спокойствие, от которого внутри стало пусто. Так говорят не в ссоре… так говорят, когда прощаются.
Глава 42
Вероника
Салон самолёта постепенно наполнялся людьми. Чужие лица мелькали, словно в калейдоскопе: кто-то копался в рюкзаке, доставая книгу, кто-то уже водил пальцем по экрану планшета, а кто-то надувал подушку для шеи. В воздухе витала особая смесь — лёгкая тревога перед взлётом и предвкушение пути.
Я прижалась щекой к прохладному иллюминатору, наблюдая, как стюардесса с нарочитой медлительностью демонстрирует правила безопасности. Рядом Глеб копался в кармане кресла, вытащил ворох рекламных журналов и, скривившись, запихнул обратно.
— Вот же... — пробурчал он и потянулся к багажной полке. В руках оказался потрёпанный томик в мягкой обложке.
Я успела заметить название — «Когда ты раскаешься». Какой-то современный психологический роман.
— Новое увлечение? — кивнула я на книгу.
Глеб провёл пальцем по корешку, оставив светлую полоску на пыльной обложке.
— Попытка отвлечься, — отозвался он и усмехнулся.
Я тоже улыбнулась, но тут же отвела взгляд к окну. Утреннее солнце било в глаза, и сквозь щур будто резало светом изнутри. Мысли расползались, как паутина: о Лиле, об их ссоре, о том, как мне держаться рядом с Глебом. Осуждать его было легко, а вот ненавидеть — нет. В его поступке что-то не складывалось, и я почти была уверена: правда глубже, чем мы думаем. Если я хочу узнать её, нужно держаться к нему ближе и сохранять тёплые, дружелюбные отношения. Тем более, кроме него и отца, на Кипре у меня никого нет, и большую часть времени я проведу именно в этой мужской компании.
Неожиданно лежащий на коленях телефон завибрировал. В общем чате появилось фото от Дани: он с очень привлекательной улыбающейся женщиной и десятком разноцветных пакетов в руках смотрит в камеру с восторгом. Подпись гласила: «Утро начинается с шопинга, а у вас?»
Я невольно улыбнулась, сердце согрелось. Быстро сфотографировав трап из окна и подписав: «Жди меня, Кипр, я уже вылетаю», я тут же послала ему ответ.
Едва я успела нажать «отправить», передо мной появилась стюардесса в аккуратно застёгнутом голубом жакете.
— Пожалуйста, переведите телефон в авиарежим, — её голос был профессионально-вежливым и тёплым.
Я нажала на кнопку с иконкой самолётика, получила одобрительную улыбку и проводила её взглядом, пока она шла по проходу, поправляя на ходу выбившуюся из пучка прядь.
— Блин, кажется, я выбрал не тот жанр, — усмехнувшись, Глеб закрыл книгу и откинулся на спинку кресла. Он наблюдал, как я достаю из сумочки небольшой плеер, которому уже больше пяти лет, и вставляю в него проводные наушники.
— Ух ты, любишь раритет? — с любопытством спросил он.
— На нём у меня все любимые песни, разложенные по папкам. Их около трёх тысяч. Удобно, когда нет интернета, — ответила я, засовывая наушник в правое ухо.
— Что ж… а мне, похоже, придётся вникать в это, — он снова потряс книгой, изображая страдальческую мину.
— Хочешь? — протянула я ему левый наушник, раскусив его намёк. — Что обычно слушаешь?
Глеб довольно взял длинный белый провод, придвинулся ближе и вставил вакуумный наушник в ухо.
— Реп, конечно, — ответил он.
Я широко улыбнулась, едва не рассмеявшись, чем вызвала у него удивление.
— Ты тоже? — в голосе прозвучала надежда.
— Ну… почти, — усмехнулась я и включила трек Ariana Grande — «no tears left to cry».
Первые минуты полёта я слушала музыку и ловила ритм, но мысли всё равно уплывали далеко от салона самолёта. Очень далеко. К Марку. К тому вечеру, когда он стоял в полумраке, облокотившись на капот своей машины, и смотрел на меня так, будто видел впервые… с каким-то тихим изумлением, будто я только что изменила для него всё. И к тому утру, когда он, не сказав ни слова, довёз меня до дома и, поцеловав с болью на лице, уехал, оставив меня с тяжким выбором. Эти моменты жили во мне ещё слишком ярко.
В его истории было слишком много боли, и, несмотря на всё, что он сделал, я ловила себя на том, что хочу понять его. Хочу верить, что он говорил правду. Но вместе с этим меня давило другое чувство — страх. Страх не только сделать выбор, но и страх того, что придётся жить с этим выбором.
Музыка совсем не отвлекала, а наоборот, подначивала, дразнила, заставляя вспоминать и перекручивать в голове все события, произошедшие со мной на первом курсе. Глеб через двадцать минут уже мирно спал, а наушник, выпавший из его уха, покоился у него на плече. Я аккуратно забрала его и полностью отгородилась от внешних шумов.
Как же мне страшно. Нет, не летать и не думать о том, что самолёт может упасть, — я летаю с детства. Мне страшно ошибиться в своём выборе, страшно довериться не тому человеку и в то же время страшно отпустить этого же человека. Интересно, что он чувствовал, когда уезжал на полгода? Такую же вину и угрызения совести, как и я, словно убегаю, как преступница, или нет? Может, стоит написать ему? А что написать? Что я уехала на острова отдыхать и загорать и на досуге обдумаю наше будущее? Бред. Он знает, что мне нужно время, и, если его слова чего-то стоят, он не станет на меня давить. А времени у меня куча, как минимум полгода форы, которую он мне дал. Побуду с отцом, а дальше видно будет. С этой мыслью я смогла немного успокоиться и насладиться полётом.
Спустя несколько часов самолёт начал приземление. За это время Глеб отлично выспался, а я дала себе установку отвлечься и отдыхать. Когда полёт был завершён и все люди на борту радостно захлопали, мой попутчик наконец-то проснулся.
— Ого, уже прилетели?
— Ага... — закивала я головой, расстёгивая ремень безопасности и выключая авиарежим на телефоне. — Нужно позвонить отцу.
— Я сказал ему время нашего прибытия, так что он обещал приехать забрать нас, — ответил Глеб, хватая свой рюкзак с полки. — Выходи, чемоданы я возьму, — он кивнул в сторону выхода, куда я собственно и направилась, пропуская вперёд спешащих покинуть самолёт людей.
Недалеко от трапа у машины уже стоял отец, загорелый и улыбающийся, в лёгкой белой муслиновой рубашке с расстёгнутым воротом и солнцезащитных очках. Увидев меня, он широко развёл руками:
— Ну наконец-то! Дочка моя!
Я бросилась к нему, и он крепко обнял меня, пахнущий солнцем, морским воздухом и чем-то неуловимо родным — то ли его любимым одеколоном, то ли просто теплом его кожи.
— Пап, привет! — выдохнула я, прижимаясь к его плечу.
— Здравствуй, здравствуй, — он отстранился, держа меня за плечи, и внимательно осмотрел с ног до головы. — Ничего, не исхудала хоть, но бледная как мышь…
— А ты, наоборот, загорел, как местный, — рассмеялась я.
Отец хмыкнул, затем перевёл взгляд на Глеба, который тем временем выкатил наши чемоданы и уже подходил к нам.
— Ну что, — отец слегка нахмурился, но в голосе не было злости, скорее усталая ирония, — как полёт прошёл?
Глеб протянул ему руку, и они обменялись крепким рукопожатием.
— Всё хорошо, Владимир Александрович, рад вас видеть!
— И я, а что это у тебя на щеке, подрался что ли? — спросил отец, кивком указывая на ссадину на щеке парня.
— Да, упал, — отмахнулся тот, на что отец кивнул, а затем махнул рукой: