Я молчал. Что я мог сказать? Все слова, все оправдания были произнесены давным-давно на том самом суде и оказались пустым звуком. Я просто смотрел на него своим единственным глазом, чувствуя, как по щеке медленно стекает струйка тёплой крови из рассечённой брови.
Он швырнул окурок на землю, раздавил его ботинком с таким отвратительным хрустом, будто ломал кости.
— Помнишь, сколько лет, а? — он сделал шаг вперёд, и его тень накрыла меня целиком, поглотив последние проблески света. — А у меня до сих пор в башке тот сраный стук молотка судьи. «Семь лет».
И тут же его колено с размаху врезалось мне в грудь.
Воздух с силой вырвался из лёгких с хриплым, животным стоном. Белая, ослепляющая вспышка боли на мгновение стёрла всё. Мир поплыл, а в ушах зазвенело. Я повис на стяжках, тщетно пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха.
— Семь лет, уёбок! — его лицо снова оказалось в сантиметрах от моего. Я чувствовал его запах — дешёвый табак, пот и чистая, неразбавленная ненависть. — А ты что? Отмазался, как всегда, на папины денежки?
Его пальцы впились мне в щёку, сжимая так, что больно скрипнули зубы. Он заставил меня смотреть на себя.
— Я там в говне кис, а ты тут что? Под крылышком у папочки сидел да девок трахал? А? Спокойно тебе жилось?
Внутри всё сжалось в комок страха и отчаяния. Это был тот самый финал, которого я боялся каждый день, каждую ночь. Тот самый конец, который я предчувствовал. И самое ужасное — я знал, что заслужил каждую секунду этого. Каждый удар. Каждое его слово.
Мысль о Лиле, о Нике пронзила мозг как раскалённая игла. "Только бы они были далеко и в безопасности. Только бы их не нашли. Пусть лучше это буду только я".
Он отпустил моё лицо с таким отвращением, будто коснулся чего-то грязного.
— И знаешь, что самое смешное? — он отошёл и снова закурил, глядя на меня с холодной, бесчеловечной усмешкой. — Ты правда думал, что спрячешься. Бегал от моих ребят, как перепуганная шавка, а оказалось, что ты просто говно, которое сейчас будут размазывать по стенке.
Он посмотрел на своих молчаливых дружков, стоявших в тени, неподвижных и безликих, как статуи.
— Ну что, пацаны, — его голос снова обрёл эту страшную, деловую живость. — Давайте познакомим моего когда-то лучшего друга поближе с его прошлым. Чтобы он его наконец-то прочувствовал всё, до самого конца.
Они двинулись ко мне, и я, превозмогая боль, выдохнул:
— Ты же понимаешь... что за такое... снова попадёшь?
Он замер на секунду, и его лицо исказила ещё более горькая и страшная усмешка.
— А мне терять уже нечего, Глебушка, — его голос стал тише, но от этого лишь страшнее. — Ни будущего, ни настоящего. Ничего, за что бы я держался. Осталось только одно... Огромное, животное желание, чтобы ты мучался. Так же сильно. Так же долго. Как мучался я все эти годы.
Он кивнул своим людям, и я снова погрузился в мир кулаков, сапог и хриплых ругательств. Я не кричал. Просто втягивал голову в плечи, пытаясь поймать хоть глоток воздуха меж ударов, которые обрушивались на спину, живот, лицо. Боль стала чем-то общим, сплошным фоном, белым шумом агонии. Сознание уплывало, и я почти уже схватился за эту соломинку — возможность отключиться, сбежать.
И сквозь этот грохот в собственной голове я услышал его голос, холодный и чёткий, как лезвие:
— Всё, Глебушка. Ты за всё ответишь. И баба твоя ответит. Её уже везут.
Лиля.
Мысль пронзила словно током. Нет. Только не она. Они нашли её. Из-за меня. Я всё равно её не уберёг.
В глазах потемнело от ужаса, затмившего даже физическую боль. Я готов был завыть, начать умолять его о чём угодно. И в этот миг снаружи, за стенкой амбара, резко затормозила машина. Чьи-то быстрые, лёгкие шаги по земле и голос. Чёткий, ярый, полный такой ярости, что её не спутать.
— Не трогай меня! Отпусти!
Вероника.
Это был не крик страха. Это был боевой клич.
Дверь амбара с грохотом распахнулась, впуская слепящий луч закатного света. На её фоне — её силуэт. Не Лили. Ники.
Один из дружков, тот, что поменьше, развернулся к ней с матерной руганью. Она не стала ждать, не стала кричать. Молниеносный, отточенный удар каблуком в пах. Тот ахнул, сложился пополам, и сквозь сдавленный хрип я услышал его:
— Ах ты, сука!
И тут же, не разгибаясь, почти рефлекторно, он со всей дури ударил её по лицу. Глухой, страшный шлёпок. Она не издала ни звука, просто бесформенной куклой рухнула на порог, заслонив собой свет.
Всё замерло.
В тишине было слышно только тяжёлое дыхание того, кого она ударила, и тонкий, свистящий звук, вырывавшийся из моей собственной груди.
Нет. НЕТ. Не её. Только не её.
И тогда внутри что-то перемололо страх, боль, всё. Осталась только тихая, ледяная ярость. И чувство полной, абсолютной потери.
Они схватили её. Она отчаянно вырывалась, брыкалась, пыталась кусаться, её крики были полны безумия и ярости. Но против троих здоровых быков её силы были ничтожны. Один из них, тот самый, что получил по яйцам, с перекошенным от злобы лицом схватил валявшуюся в углу ржавую металлическую трубу.
— Хватит, блядь, дрыгаться!
В следующую секунду раздался глухой, ужасающе мягкий звук удара по черепу. Тело девушки мгновенно обмякло, стало безвольным и тяжёлым. Её молча подхватили под руки и, волоча по грязной земле, привязали к такому же стулу, напротив меня. Её голова бессильно упала на грудь, светлые волосы скрыли лицо. На виске расползалось алое пятно.
И во мне что-то оборвалось. Окончательно и бесповоротно. Весь ужас, вся боль, вся истерика, копившаяся годами, вырвалась наружу не криком, а диким, ненормальным хохотом. Я заливался им, захлёбываясь, слёзы текли по моему избитому лицу, смешиваясь с кровью.
— Идиоты! — выкрикивал я сквозь смех, который душил меня. — Вы… вы привезли не ту! Она не моя девушка!
Мой знакомый, которого звали Дмитрий, нахмурился. Мой смех явно сбил его с толку, вызвал сомнение. Он шагнул ко мне.
— Врёшь, сука! — прорычал он. — Ты с ней везде был! И по клубам с ней таскался, защищал её, и на моря с ней ездил! Я всё про тебя знаю! Мои ребята следили за каждым твоим гребаным шагом!
— Она меня даже однажды чуть в клубе не снесла, когда бежала от тебя, — сказал один из его дружков, он был огромен и несуразен, и я вспомнил, что тогда на крыльце тоже его видел. — Дон Жуан, блядь, хренов.
Я засмеялся ещё громче, отчаяннее, истеричнее.
— Она дочь моего босса, кретин! Ты её сейчас по голове трубой ударил! Её отец вас на куски порвёт!
Дмитрий замер на мгновение, его глаза метнулись к бесчувственной Нике, потом ко мне. Сомнение читалось в них всё явственнее. Тогда он, резко подойдя, полез в карман моих джинсов и вытащил мой телефон.
— Посмотрим… что ж, кто у нас тут еще есть, — он тыкал в экран залитым кровью пальцем. — О! А эта брюнетка… даже посимпатичнее будет. Какой ротик… а грудь… — он вывел на экран фотографию Лили, которую я хранил в галерее, и повернул телефон экраном ко мне.
Всё веселье во мне мгновенно исчезло. Ледяная волна ужаса накрыла с головой.
— Закрой пасть! — я рванулся к нему, но стяжки лишь глубже впились в запястья. Изо рта хлынула кровь, смешанная со слюной, и тяжёлыми каплями упала на джинсы.
Мой знакомый смотрел на меня с торжествующим, хищным пониманием.
— Лиля, значит… — он протянул имя, наслаждаясь моей реакцией. — Ну что ж… Сейчас проверим, насколько сильна её любовь. Да, пацаны?
Его дружки мрачно заухмылялись.
— На нашей вечеринке скоро станет веселее, — с хитрой улыбкой произнёс он, печатая что-то.
А я просто закрыл глаза, желая одного — чтобы труба, угодившая Нике, прилетела и мне. Чтобы больше ничего не видеть и не слышать.
Глава 55
Марк
— Что думаешь? — спросил я Дениса, сидя на стуле в его кабинете в отделении полиции.
Воздух в помещении был густым и спёртым, пахло старым деревом стола, остывшим кофе и напряжением, которое можно было резать ножом. Лиля сидела рядом, бледная как полотно, пальцами бессознательно кромсая бумажную салфетку в мелкие клочья. От её обычной стальной собранности не осталось и следа — лишь испуг, затаившийся в глубине расширенных зрачков, и лёгкая дрожь в опущенных ресницах.