Но Лайсвунас никого не боялся. «Неправильно мы живем, — говорит. — Нельзя так!» А потом взял посох дубовый, краюшку хлеба сунул в котомку, распростился с отцом-матерью и ушел. Куда? Правду искать, вот куда! И прямо шел, и направо, налево, и даже наискосок, но всюду видел одно: господа с жиру бесятся, мужики на барщине надрываются. Говорит Лайсвунас бедноте: «Долго ли будете терпеть?» — «Что поделаешь, — отвечают люди. — Видно, доля у нас такая». — «Прогнать их надо, кровососов, тогда и доля будет другая», — говорит Лайсвунас. Будто это такое простое дело: захотел и прогнал короля или, скажем, своего же барина. Не верят люди, сомневаются. Дальше — больше. Королевские слуги донесли: ходит, мол, такой-сякой Лайсвунас-Вольнолюб, народ смущает, самого короля прогнать грозится. Разозлился король. «Взять его! — кричит. — Взять негодника и на дворцовой площади повесить!»
Схватили Вольнолюба нашего, заковали в цепи и привезли во дворец. Показали его самому королю и дочери его, потом в темницу бросили. Только ночью слышит Лайсвунас, будто кто-то замок отпирает. Вот открылась дверь, светом в глаза ударило. Видит Лайсвунас: стоит перед ним сама королевна, в длинный черный плащ кутается. «Я могу тебя спасти, — говорит королевна. — Только обещай мне, что возьмешь меня в жены. Ты мне с первого взгляда понравился, слышишь?» А Лайсвунас ей: «Ни за что! Небось и ты вроде твоего папаши — над людьми измываешься, с мужиков три шкуры дерешь». — «Не желаешь — как знаешь! — топнула ножкой королевна. — Помирай, коли так». И ушла из темницы. И дверь заперла за собой.
Рассердилась королевна на Вольнолюба, страшнее самого лютого злодея стала. А за то, что посмел он ее любовь не принять, она ему отомстит... Так королевна и сделала. Только рассвело, побежала к королю: «Ах, повесьте вы его поскорей, ваше величество, дорогой папенька».
Я так считаю, Пранукас, что мог этот Лайсвунас и не гнушаться королевной, да уж, видно, такой он был — честный да гордый. Ну и погиб, сложил свою головушку. Плакали отец с матерью, убивались, а люди в том краю поднялись на короля да и прогнали его, отомстили за Вольнолюба. Выходит, сбылись его слова — невмоготу стало людям терпеть злую долю. Правда, крови много было пролито, ой, много, Пранукас...
Обязательно она ввернет что-нибудь страшное, ох уж эта бабушка Пятронеле. И заканчивает сказку всегда шепотом, еле расслышишь. Тоже чтобы страху нагнать. Потом она молчит, а ты сиди и думай. О гордом Лайсвунасе и злой-презлой королевской дочке... А на дворе уже не вечер — самая настоящая ночь. Уже и луна взошла, и тихо в деревне, тень от большого куста так страшно шевелится...
— До свиданья, бабушка Пятронеле. Я домой пойду...
— Сладко спи, деточка... Запарь ромашки, промой ссадину на ноге, к утру заживет.
Я взял пучок душистой ромашки и пошел домой. Мне казалось: рядом со мной идет богатырь Лайсвунас — сильный, гордый, упрямый. И королевна за нами крадется — в широком черном плаще, в руках фонарь... Я им не говорю ни слова, даже тогда, когда оба меня обгоняют и первыми входят в наш дом, потом как бы вплывают в сени и медленно вступают в мою каморку, садятся у моей кровати...
— Ну, Салюте, пойдем!
А она будто не слышит меня. Смотрит куда-то в одну точку и знай трещит, заливается, рот закрыть не может. Послушать ее — мне надо землю есть, локти себе кусать. Потому что я, видите ли, в цирк не поехал. Чудес городских не видел. Алоизас — тот целых три раза в цирк ходил и еще побежит... Обезьянки такое вытворяют — лопнуть можно от смеха! Одежки у них совсем настоящие — штанишки, юбочки... И едят они, как люди, и даже на велосипеде ездят... Еще выступал один старик — худущий такой, на голове много материи намотано, очень богатой, с блестками. Алоизас сказал: это индийский факир. Он, этот факир, прямо у всех на глазах взял длиннющий нож и проглотил. И жив остался... Со страху все чуть не поумирали. А тут из клеток тигров выпустили! Те ревут, хвостами бьют по бокам, а вышла какая-то барышня, тоненькая, в переливчатом платье. Махнула хлыстиком — тигры и присмирели. Такие большие, страшные, а слушаются ее... Там еще львы есть — через огонь прыгают. И маленькие лошадки — не жеребята, а настоящие, взрослые лошади, только низенькие, очень красивые, с бубенчиками на шее. И еще много всякого, и мороженое там особенное, нигде такого вкусного нет — Алоизас купил три порции...
— А я тебе тоже кое-что покажу, — сказал я. — Пошли!
— Куда, Пранас?
— Потерпи — увидишь.
— Ну, ладно, — Салюте пожала плечами. Потом хлопнула в ладоши. — Ой, я и позабыла. Алоизас тебе привет передает. Так и сказал: передай привет нашему любезному разбойнику Рицкусу. Это — тебе.
Я пропустил этот привет мимо ушей и повел Салюте в сад. Вот и сиреневый куст, вот старый клен...
— А теперь, Салюте, закрой глаза.
— Зачем?
— Надо! Сказано закрыть глаза — закрывай. Разве трудно?
— Ну, если обязательно... — Салюте вздохнула и зажмурилась.
Я раздвинул кусты, вытащил из тайника свой волшебный меч и драгоценный щит.
— Можешь смотреть, — громко сказал я и выпрямился во весь рост.
Салюте заморгала своими васильковыми глазами.
— Ты что это придумал, Пранас? — засмеялась она. — Зачем этот меч, щит?
— Не задавать вопросов. Следуй за мной!
Мы двинулись по узкой дорожке в сиреневых дебрях, но не прошли и пяти шагов, как дорогу нам преградил страшный дракон. Хищные щупальца раскинул во все стороны, пасть ощерил, вот-вот проглотит.
— Ой, Пранас, боюсь! — запищала Салюте. — Откуда у вас в саду дракон?
— Не бойся, я тебя защищу! — крикнул я. Потом поднял меч, выставил щит и бросился на чудовище. — Пошел вон! Прочь из нашего королевства! Ну!
Я лихо отсек дракону все девять голов, все страшные когтистые лапы. Больше разить было некого, но я все вертел над головой свой грозный меч.
— Он уже убит, — зашептала Салюте. — Я сперва правда подумала: дракон... Фу, откуда ты притащил такой поганый пень?
— Вовсе не пень, Салюте. Это злой дракон обернулся пнем. Он охраняет подступы к королевству. А теперь ход свободен. Пошли!
Позади дракона дорожка расширялась. По обе стороны росли старые кусты сирени, на ветках качались цветные фонарики — красные, голубые, желтые. Я вырезал их из бумаги, сам склеил, обошелся без лоскутков скупердяя Матаушаса... Дорожка была посыпана чистым желтым песочком — я притащил его с берега... Мы еще прошли вперед, и перед нами вырос дворец. Ого, как сверкает посеребренная кровля, как торжественно развевается голубое знамя... А у ворот стоит убранная цветами роскошная карета, запряженная быстроногими рысаками...
— Ой, Пранас, что это? — изумилась Салюте.
Я ничего не ответил и провел ее в большой дворцовый зал. Посреди зала возвышался пышный королевский трон, накрытый серебристым ковром, его я сделал из того самого мха, который собрал в лесу, когда мы с мамой возили хвойные колючки... Высокая спинка трона была сплетена из березовых веток, на которых висели елочные игрушки. Мама прятала их в сундуке, но я раскопал и принес во дворец. Еще я посадил на ветки глиняных птичек, которых мне лепил Симонас, — пусть поют волшебными голосами...
— Что же это такое, Пранас? — ахнула Салюте.
— Это королевство, Салюте. Наше с тобой королевство!
— А где же король? Где принцессы?
— Принцессой будешь ты, Салюте.
— А королевич?
— Тебе нравится здесь? — спросил я вместо того, чтобы ответить ей.
— Еще как нравится, Пранас!.. Можно, я посижу на троне?
— Это ведь твой трон, принцесса.
— Раз так, ты будешь принцем. Ладно?
Я повесил на камышовую стену щит и меч, а принцесса села на трон. Потрогала серебристый елочный колокольчик, и он тоненько зазвенел.