Он знает, где я теперь живу.
— Угу, красивый.
Достаю телефон, нахожу в социальной сети вкладку диалога с Антоном и пишу:
«Что ему от меня нужно?»
Ожидая ответа, принимаюсь за кашу. Не пропадать же еде.
Антон отзывается практически мгновенно: «Чтобы ты подождал…»
Усмехаюсь, отправляя в рот очередную ложку, щедро сдобренную свежим смородиновым вареньем.
«Чего подождал? Окончания выпускного класса? И так мечтаю поскорее забыть ваши лица».
Антон упрямо строчит что-то в ответ, а я отстраненно думаю, какие бы слова могли реабилитировать Алика в моих глазах. Быть может, у него есть достойное объяснение и тому, что он резко оборвал со мной все связи, ничего не объяснив, или тому, что когда кто-то в школьном коридоре выплевывает мне в спину «педик!», он проходит мимо, будто происходящее его совсем не трогает.
«Дай ему время. Пожалуйста».
Я читаю это и убираю телефон в карман форменного пиджака.
Кто бы мне дал время. Забыть, притерпеться к разочарованию и боли. Спустя два месяца я снова возвращаюсь к блеклому существованию, лишь отдаленно напоминающему настоящую жизнь.
*
Когда Василиса выгружает меня на школьном дворе и уходит взять у охранника ключ от кабинета, я неторопливо курю и наслаждаюсь видом планирующих на мощеную площадку снежных хлопьев. Крупные, быстро тающие, они превращают окружающий мир в зимнюю сказку. Трогательно хрупкую, воздушную и недолговечную из-за осеннего перепада температур.
Я даже почти забываю о том, что надо ехать на алгебру, и что уже отзвенел второй звонок, когда мое уединение нарушает Громов.
Он идет ко мне, сунув руки в карманы отутюженных брюк. Ровный, как струна, с немигающим акульим взглядом вечно чуть сощуренных глаз. Его волосы идеально ровно уложены, так что нигде не торчит и лишней пряди. Таких парней до смерти обожают девчонки. За жеманную угрюмость, холодную красоту и умение выгодно подать себя, не кичливо, но явно обозначить свои богатство и социальный статус.
Дима останавливается прямо передо мной, кривит губы в пренебрежительной усмешке.
— А тебе чего надо? — спрашиваю устало, не находя в себе сил ни на беспокойство, ни на раздражение. Ромашку с его габаритами и сквозящей в нем в последнее время злостью я даже побаиваюсь, а Громова попросту презираю. За то, что он такой же слабак, как и я. Не смог проститься с мыслью об Алике.
— Знаешь, а ведь я не сразу поверил, что он притворяется, играет тобой, — тянет Громов, и я понимаю, что на урок мы оба попадем не скоро. Даже если попытаюсь объехать его, он запросто схватит коляску за ручку, и тогда мне уж точно не избавиться ни от Димы, ни от его издевательств. Поэтому смотрю в ответ и натужно сглатываю. — Все выглядело так правдоподобно. Его улыбки, его взгляды в твою сторону, разговоры по ночам, выезд за город.
Я вздрагиваю, как от пощечины.
Где-то глубоко внутри я смирился с мыслью о том, что минуты, проведенные наедине с Аликом, уже давно стали достоянием его компании, но слышать об этом лично от Громова все равно неприятно и мерзко. Наш обособленный с Аликом мир был последним остовом, державшим меня на плаву, но теперь вдребезги разлетается даже он.
— Но как же забавно было увидеть твое разочарованное лицо, — Громов гримасничает, пародируя, видимо, меня в первую неделю после того, как Алик подошел и без единой лишней эмоции произнес последние слова, адресованные мне: «Прекрати названивать». Дима заливается громким смехом, от которого у него на глазах даже выступают слезы. — Брошенный щенок.
— А сам-то ты кто? — отзываюсь ровно, стараясь не показывать, как задевают меня его слова.
Дима смотрит на меня снисходительно.
— Алик вернется ко мне, — говорит он, делая еще шаг вперед. — А ты так, дешевое развлечение. Он даже сексом с тобой заняться побрезговал.
Выдох.
Я ничего не скажу в ответ. Я промолчу, я сдержусь.
— Признаться, поначалу я побоялся тебя трогать, — доверительно сообщает Громов, одергивая рукава рубашки. — Но теперь я точно знаю: Алику будет все равно, а себе я хоть доставлю удовольствие.
Он наклоняется, обеими руками резко толкает меня в грудь, и я опрокидываюсь назад вместе с коляской. Спиной и затылком ударяюсь о каменное покрытие площадки так сильно, что к горлу подступает тошнота, и перед глазами на мгновение все темнеет. Боль простреливает лопатки и поясницу, и она же меня отрезвляет.
Я не собираюсь безропотно терпеть его удары.
Приподнимаюсь на локтях, неловко сбрасываю рукой с колеса задравшиеся ноги. Тянусь к Громову и изо всех сил дергаю его за лодыжку, заставляя опрокинуться поверх коляски.
Он бранится, успевает выставить перед собой руки, но с размаху разбивает губу о металлический обод. Тут же вскакивает, ошалело трясет головой, глядя на меня с нечеловеческой ненавистью. Я понимаю, что недооценил Диму. Вместо того чтобы бросить меня здесь и уйти, он принимается с размаху пинать меня тяжелым мысом ботинка под ребра.
— Мерзкий безногий ублюдок! — шипит Громов, пока я извиваюсь, пытаясь руками прикрыть беззащитный живот. И ведь даже не подтянуть к себе ноги. Ладонью пытаюсь перехватить его ногу, но только получаю по большому пальцу. — Думаешь, сможешь мне навалять?
Из меня при каждом его ударе вырывается нечленораздельное бульканье. Слюна течет по губам, пузырясь в их кривящихся уголках, змеится дальше по подбородку, потому что рот закрыть не получается.
Больно так, что я не чувствую собственного тела, только нестерпимые очаги жара в тех местах, где его ботинок бьет по мне.
Слышу чей-то встревоженный оклик со школьного крыльца.
Понимаю лишь спустя мгновение, что Громов перестал меня пинать и бросился прочь, и что больше мне не достанется. Но уже не могу сдержать естественной реакции организма: меня мучительно вырывает.
— Никит, Никита… — меня похлопывают холодной ладонью по щекам. Я поднимаю взгляд и вижу лицо Антона, бледное как полотно. — Бля. Громов — труп…
Что происходит дальше, и сколько проходит времени, я понимаю лишь смутно.
Вокруг толкутся люди в белых медицинских халатах, меня погружают на каталку, салфетками вытирают мой рот и подбородок от крови, рвоты и слюны. Дышать так трудно, будто меня придавило сверху чем-то тяжелым.
Когда меня закатывают в машину скорой помощи, от резкости этого передвижения снова слегка подташнивает. Хочу сказать, чтобы достали из нагрудного кармана пиджака мой телефон и набрали брату, но губы предательски не слушаются. Что-то слабо хриплю и бросаю попытки заговорить.
— Молодой человек, а вы куда собрались?
— Я с ним.
Голос до боли знакомый. Хотя в последнее время я представлял его мысленно так часто, что не удивлюсь, если это просто реалистичная галлюцинация.
— Вы родственник?
— Нет, но…
— Тогда вы можете ехать в больницу своим ходом.
Я слышу шуршание и приглушенный наигранно протестующий шепот. Понятно, Алик отстегнул медбрату взятку. Дверцы машины захлопываются, она трогается под резкий рев сирены. Я вижу, как в полутьме по салону ползут красные и синие огни, и мои глаза закрываются сами собой.
— Ты сдурел? — слышу встревоженный голос Антона. Видимо, он проскочил внутрь машины вместе с Аликом. — А если тебя увидят рядом с Никитой?
— Поэтому мы и едем на машине скорой помощи, — отвечает Алик холодно. — Чтобы не светить перед больницей моей тачкой.
— Ты ведь знаешь, что если люди Романова пронюхают, что ты подорвался к Никите при первой же…
— Черт, а что я должен был сделать? — взрывается Алик. Я не могу даже открыть глаз, чтобы на него взглянуть, но не завидую Антону, которому наверняка приходится выдерживать его полный ярости взгляд. — Смотреть, как его увозят всего в крови?.. Ты должен был глаз с него не спускать, Васильев! Ты хоть понимаешь, что я только тебе могу доверить его безопасность сейчас?