— Нет, — к моему удивлению, спокойно отзывается Никита. — Я скажу, что не хочу надолго уезжать куда-то без тебя.
Мне приходится взять себя в руки, чтобы ненароком не вынести нас на обочину. Этот человек никогда, кажется, не перестанет меня изумлять.
— Если ты согласишься, то мы будем готовиться поступать туда вместе, — произношу ровно, бездумно переключая каналы на радио. — Я на экономический, ты на медицинский.
— Надо будет рассмотреть все варианты, — Никита убирает папку в бардачок. Всматриваясь в мое лицо, он кажется донельзя довольным. — Думал, я наотрез откажусь?
— Что-то типа того.
— Просто однажды я стану охуенным врачом, буду давать частные приемы Рианне, и верну тебе долг, — заявляет он самоуверенно. Я смеюсь, тормозя прямо посреди дороги, благо на несколько километров вокруг никого нет, отстегиваюсь и тянусь к Никите, чтобы легонько благодарно поцеловать. На его губах остались крошки корицы и слабый кофейный вкус. Отстраняясь, он смущенно спрашивает: — Это за что?
— За здоровые амбиции, — ухмыляюсь, снова пристегиваясь и трогаясь с места.
Когда мы добираемся до каньона, я вижу три припаркованные у нашей старой беседки тачки. Ауди Лебедева, антонов лексус и хонду Дубля. Впервые за последние пару лет я подъезжаю к каньону с этой стороны, а потому удивляюсь тому, что беседка все еще жива. Ветхая, сохранившая кое-где на перилах лохмотья облупившейся серой краски. С ней у меня связано немало воспоминаний. Здесь, наверное, до сих пор стоит полный набор пустых бутылок из под элей «Jaws», в которые мы выбрасывали окурки. И на внутренней стороне крыши по-прежнему есть наши выцарапанные перочинным ножом имена. Здесь состоялся первый поцелуй Антона, здесь мы с ним ночевали летом, когда совершали что-нибудь по-детски глупое и боялись вернуться домой. Здесь я, сотрясаясь от беззвучных рыданий и отвращения к себе, признавался Диме, что гей.
Застигнутый врасплох обрывками ярких воспоминаний, я бормочу:
— Мое детство.
— Я здесь был, — вдруг говорит Никита, подаваясь вперед и ошарашено вглядываясь в беседку, примкнувшую прямо к высокому земляному валу. — Блин, Алик, а мы ведь встречались раньше, — он оглядывается на меня так, будто видит впервые. — Мы с тобой дрались. Я выбил тебе осколок зуба.
Я непонимающе хмурюсь, кончиком языка касаясь резца, который мне нарастили после неудачной драки, лет в четырнадцать. А потом я вспоминаю. Шумную летнюю тусовку, местную баскетбольную компанию, которую, шутки ради, пригласил Ромашка. На каньоне встретились дети богатых родителей и обычные мальчишки, выходцы среднего класса, которых очень быстро распалили алкоголь и столкновение интересов.
Подростки, мы решали споры единственным известным нам способом — хорошей дракой. Из нашей компании вызвался я, изнывая до физически грубого и приземленного, а из городских — щуплый темноволосый мальчишка, который очень быстро надрал мне зад. Я матери еще две недели после этого боялся улыбаться, а когда она заметила брешь в зубах, устроила мне такую выволочку, каких еще не случалось. Она даже пригрозила для острастки, что у стоматолога мне не сделают анестезию.
Я смеюсь, а Никита мрачнеет.
— Прости, — шепчет он, и мне становится еще смешнее. Он отстегивает ремень безопасности и тянется ко мне, просительно ласкается, носом утыкается мне в шею: — Такую красоту чуть не попортил.
— Маленький ублюдок, как же я тебя тогда ненавидел! — я обнимаю его, продолжая посмеиваться. — Еще месяц пытался выследить и потребовать реванша, но мы не знали ни имени, ни номера твоей школы. А потом Антон посоветовал забить.
Никита усмехается мне в плечо.
— Меня так распирало от гордости.
— Еще бы, — фыркаю. — Разок завалил Милославского. А сегодня ночью он…
— Завалит тебя не один раз? — Никита бьет меня раскрытой ладонью в грудь. Я не сдерживаю улыбки. — Так и знал, что ты это скажешь.
В окно с пассажирской стороны нетерпеливо стучат, и нажимаю на кнопку, опуская стекло. В салон заглядывает разрумянившийся от холода Антон и недовольно восклицает:
— Голубки, вы еще не намиловались? Вылезайте. Ник, тебя ждет глинтвейн.
— А меня? — возмущаюсь. — Про меня ты уже и думать забыл?
— А ты за рулем, дурень!
Мы выбираемся из салона, и я достаю коляску Никиты. Песок на каньоне промерз, сверху его слегка припорошило снегом, поэтому колеса не вязнут, и с перемещением проблем не возникает. Никиту у меня тут же отнимают неугомонные Карина и Ульяна, вручая ему чашку дымящегося глинтвейна и уводя внутрь беседки. Судя по тому, как они таинственно хихикают, то и дело оборачиваясь на меня, здесь уже наши с Никитой отношения ни для кого не секрет.
— С днем рождения, урод, — из беседки выходит Дубль. — Покурим?
— Как ласково, — хмыкаю, засовывая руки в карманы пуховика.
— Ну, ты потрепал нам нервы, — пожимает широкими плечами Дубль и встряхивает головой, чтобы убрать челку с глаз. — Ему, — он кивает в сторону беседки, где скрылся Никита, — особенно.
— Знаю.
Мы забираемся на земляной вал, где примостилась одинокая деревянная скамейка, и Антон находит под ней бутылку из-под фруктового лагера.
— Раритет! — вздыхает Антон театрально и даже принюхивается к горлышку. — На ней, наверное, еще остался след слюны Вики…
— Не смей облизывать, — предупреждаю его строго. — Иначе ты мне больше не друг.
Вика — это девчонка, которая училась в одиннадцатом классе, когда нам было лет по тринадцать. Она была из тех старшеклассниц, по которым сохнут все — высокая знойная брюнетка с грудью третьего размера и чувственными всегда ярко накрашенными губами. Вот все и сохли. Кроме меня, конечно, но тогда я списывал равнодушие к формам Вики на собственную крутость и непробиваемую стойкость.
Антон слегка краснеет, ведь он в свое время накатал Вике столько писем, что из них сложился бы целый любовный эпистолярный роман, а Дубль тихонько ржет, раскуривая сигарету.
Это немного разряжает обстановку, в основном между нами с Дублем, и после третьей затяжки я спрашиваю:
— Говорят, Триплет собирается вступать в долю с Ромашкой.
Дубль досадливо морщится:
— Ну да. А я к бизнесу Романовых и близко не подойду. Если понадобится, хоть с тобой буду сотрудничать, лишь бы Жене назло.
— Я польщен, — отзываюсь язвительно, хотя мне бы действительно пригодился такой союзник как Дубль. Хотя бы потому, что оба близнеца Смоловых за спиной Ромашки сделали бы очевидным перевес в его сторону.
Их прозвища дал им в шутку отец еще в средней школе, будто знал наверняка, что сыновья впитают себя как в губку особенности игорного бизнеса и пойдут по его стопам. Потому что дубль и триплет в покере составляют сильную комбинацию. И если Смоловы будут действовать сообща, они могут при желании дать фору и Романову, и мне.
— Хотя бы сегодня не думай о делах, — укоряет меня Антон, стряхивая пепел в бутылку. Он вдруг оборачивается через плечо и говорит: — О, здорово, Лебедев!
К нам поднимается Виктор, придерживая рукой капюшон, из-под которого выбиваются непослушные ярко-рыжие вихры. Ветер треплет полы его потасканной старой куртки. Вик закуривает и улыбается вполне дружелюбно, что означает как минимум то, что Никита запретил ему со мной ссориться:
— Привет.
— А где твоя златовласая подружка? — спрашивает Антон с хитрым прищуром.
— Очень смешно, — сухо отзывается Вик. — Гриша с нашими, в беседке.
— Да ладно тебе, Антон просто дурачок, — примиряюще говорит Дубль, откидываясь на спинку скамьи. — Ты только посмотри на его лицо, ну что с него взять.
Мы с Виком смеемся в унисон, а Антон отходит на пару шагов, причитая, что его не поддерживает даже лучший друг.
— Васильев, — зову негромко, закуривая еще одну. — А я знаю, что тебе поднимет настроение.
Антон с интересом оборачивается, и я рассказываю ему, кто поколотил меня в седьмом классе у этой самой беседки.