Вот так я поплатился за то, что позволил себе вытирать сопли о плечо Ильи после истории с Аликом.
— Урод, — голос срывается на раздраженный хрип. Отворачиваюсь, чтобы налить себе кефир и достать с полки пачку печенья. Спустя пару секунд слышу тихий шелест страниц: Илья возвращается к чтению, мгновенно теряя ко мне интерес.
Я сажусь за стол напротив него и мрачно жую свое печенье, пытаясь не концентрироваться на жутком похмелье, уже дающем о себе знать.
Несколько минут проходят в статичной ничего не значащей тишине, а потом звонит телефон.
— Громов, слушаю, — беру трубку, не глядя на дисплей, но что-то подсказывает мне, что звонит Ромашка. А кто же еще.
— Романов, — фыркает Женя, передразнивая мой деловой тон. — Мы с тобой теперь на «вы», все по-официальному?
— Чего надо? — игнорирую его подколку, пальцем давя крошки печенья, рассыпавшиеся по стеклянной столешнице.
— Я думал, ты сам мне скажешь, — голос Жени звучит на какой-то особенной ноте, в которой смешиваются радость и тихая затаенная ярость, — если знаешь последние новости. Я говорил, что стоило надавить на инвалида посильнее. И Алик бы сам прибежал с нужными бумажками, сам бы всю свою фамильную империю по кирпичику снес, лишь бы мы его не трогали.
Женя досадливо выдыхает и продолжает с еще большим запалом:
— А мы что? Побоялись, что только зря настращаем немощного и получим недоумение Алика, выговор школьного руководства да кукиш с маслом.
В ответ лишь молчу.
Я так устал от ненависти, прожигающей нутро, от постоянных мыслей о расправе и мести, что внутри меня уже не находится и крохотной искры вторящего его словам гнева.
— Я не оставлю этого так, — заявляет Ромашка уверенно. — Если Алик думает, что для меня дела наших семей — просто игра во взрослую жизнь, я докажу ему, что настроен решительно. И что для меня бизнес отца — это то, ради чего я рискну всем, если понадобится.
Под сердцем шевелится беспокойство, его же осязаемый холодок вцепляется мне в загривок. В тоне Ромашки сквозит почти фанатичная серьезность, и это мне не нравится. Женя и раньше в своих действиях заходил слишком далеко, только если начинал он с подкладывания огнестрела и подделки уголовных дел, то мне страшно подумать, что он предпримет сейчас.
— Жень, — прошу ровно, ловя на себе любопытный взгляд Ильи поверх учебника. — Не трогай его, ладно? И… — скрепя сердце, произношу на выдохе: — Воскресенского тоже.
Ромашка удивленно замолкает на мгновение, а потом смеется с озлобленным надрывом.
— Ты, никак, струсил? — спрашивает он с издевкой. — Знаешь, я не сомневался, почему-то. В твоей бесхребетности и в том, что ты не захочешь ему вредить.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, это же… — пытаюсь образумить Ромашку, но тот резко перебивает:
— Если ты такой слабак и мямля, если ты не мужик, то я в этом не виноват! — он почти орет мне в трубку: уверен, в тишине кухни Илья слышит отчетливо каждое его слово. У меня все внутри переворачивается, обида царапает острыми когтями внутренние органы. Я зажмуриваюсь, не чувствуя пальцев, которыми сжимаю телефон. — Чертов разнеженный пидор! Когда я загребу весь пирог себе, ты еще прибежишь лизать мне зад. Как бы поздно не было… Подумай. Подумай хорошо, Громов, прежде чем сливаться…
Я не выдерживаю.
— Да пошел ты, — шиплю ему тихо, а потом рявкаю громко, на пределе голоса: — Да. Пошел. Ты!
Из меня вырывается нечеловеческий вопль, я швыряю телефон о плиточный пол, и тот разбивается вдребезги с жалобным глухим звуком. Не помня себя от раздражения, смятения и злобы, я подскакиваю и принимаюсь топтать ошметки телефона прямо босой ступней. Осколки экрана впиваются в кожу, на пол брызгает кровь, и боль отзывается тупой пульсацией во всей голени. Но я не останавливаюсь до тех пор, пока не выпускаю наружу все, и бушующие эмоции не рассеиваются, оставляя вместо себя давящий вакуум пустоты.
Только тогда Илья молча поднимается и достает с верхней полки аптечку.
*
Проходит полчаса, а слова Ромашки все не замолкают у меня в голове.
Что, интересно, значит его «докажу, что настроен решительно»?
На шум спустилась Каринка, и теперь она сидит за столом рядом с Ильей, поглядывая с недовольством на мою забинтованную ступню и на окровавленные осколки телефона, собранные в совок.
— Да что произошло-то? — спрашивает Карина, теряя терпение от нашей игры в молчанку.
— Дима рассердился на то, что его назвали пидором, — шутит Илья, но под моим взбешенным взглядом, как ни странно, затыкается и не развивает тему. Только пожимает плечами и надкусывает последнее печенье из пачки.
Я постукиваю уголком сим-карты, единственной оставшейся в живых частью телефона, по столешнице, и обдумываю варианты. Мне хочется придушить Ромашку, без шуток, так, чтобы скулил и просил о пощаде, пока я, насладившись его беспомощностью сполна, не позволю ему глотнуть спасительного кислорода. Но, хорошо это или плохо, я больше не сторонник физического насилия. Мне хватило того, что, поколотив Никиту, я свернул за угол школы, и меня вырвало завтраком, а потом мутило при едином воспоминании о Воскресенском, корчащемся от боли. С меня хватит.
Да, я бешусь.
Да, мне потребуется сделать что-то глупое и импульсивное, но трогать самого Ромашку я не буду. Зато я трону вещи, которые ему дороги.
— Пойди, прогрей машину, — говорю Илье. — Найду ботинки, в которые влезу с этими бинтами, и выйду.
Илья удивленно вздергивает брови, глядя на меня с подозрением.
— Ты что это делать собрался?
— Устрою Жене небольшую акцию протеста, — во мне с каждой секундой крепнет желание показать Романову, что если он настроен играть в войнушку, то я соглашусь в ней участвовать, только если займу противоположную сторону. Я смогу действовать в одиночку. В отличие от отца, который до сих пор не проявил должного стремления, чтобы вырваться из тени Милославских, я действительно хочу, чтобы мое имя стояло обособленно.
Ромашка наверняка считает, что я одумаюсь и приползу проситься обратно к нему под крыло. Как бы ни так. Пусть так поступают наши отцы, если того хотят.
— Я с вами, — Карина решительно подскакивает со стула.
— Э, пигалица, не лезь, — неодобрительно хмурюсь. Не хватало ее еще впутывать. Не то, чтобы я питал особые братские чувства к Карине, но если кто-то узнает, что она меня поддерживает, это может заклеймить ее репутацию.
— Да никуда я вас одних не отпущу! — возмущается Карина. Илья надевает пуховик и уходит, бормоча, чтобы мы не задерживались, а я поднимаюсь, стараясь не опираться на забинтованную ступню, и пытаюсь отодвинуть Каринку, вставшую у меня на пути, в сторону. Она мертвой хваткой вцепляется мне в руку. — Дима!
— Что?
— Я натяну капюшон, по видеозаписи с камер охраны не будет понятно, что это я.
Я пару секунд смотрю в ее сощуренные голубые глаза, на россыпь светлых веснушек на ее вздернутом маленьком носике. Похожа на хрупкую куклу внешне, а сама как будто начинена тротилом.
— Ладно, — сдаюсь, понимая, что в случае чего Карина может закатить истерику и выдернуть свою мать и моего отца с их супер важной конференции посреди ночи. — Завяжи волосы в пучок, а то они у тебя как сигнальный костер. И принеси черновой вариант нашего с Ромашкой соглашения о распределении вкладов, под тетрадью по алгебре на столе лежит. Я тебя буду на улице ждать.
Она кивает, и мы расходимся.
Когда я устраиваюсь рядом с Ильей с пассажирской стороны, то ловлю на себе его изучающий чуть насмешливый взгляд.
— Что опять? — цежу, в штыки воспринимая столь пристальное внимание.
— Я приятно удивлен, — просто отзывается Илья, прибавляя громкость какой-то из композиций Эминема, играющей на радио. Он покачивает головой в такт песне, и татуировка с акулой на его шее то выныривает из-под ворота футболки, то снова исчезает под тканью.
— Чем? Я еще ничего не сделал, — морщусь и переключаю ненавистный мне рэп: нахожу частоту «джаз фм» и слегка убавляю громкость. По салону разливается приятная мелодичная музыка.