Нет, я не заплачу, только не сейчас. Но я столько лет ждал этих трех слов, что теперь ног под собой не чувствую от волнения.
Конечно же, слова директора я не воспринимаю всерьез. Просто потому, что не способен ни на чем концентрироваться, кроме отцовской руки, крепко сжимающей мое плечо, и внезапно обрушившейся на меня долгожданной свободы.
Директор не находит ничего лучше, чем отстранить меня от занятий на всю неделю. В свете того, что я пропускаю два важных теста, отстранение, конечно, плохой исход, но оно кажется такой мелочью по сравнению с тем, что я вырвался, наконец, из-под душащего крыла Романова. Быть может, это станет ключом к тому, чтобы забыть все отравляющее и болезненное в моей жизни. Быть может, этот шаг приблизит меня к тому, чтобы излечиться от хронической привязанности к Алику.
— Мне еще нужно подписать кое-какие бумаги у завуча в связи с твоим отстранением, — говорит отец, расставаясь со мной у лифта. — Илья скоро подъедет, чтобы тебя забрать… А сегодня вечером, если хочешь, сходим в кино и возьмем твою маму с собой?
Сердце совершает немыслимый кульбит. Семейный вечер? Мы так давно не собирались втроем, что мне уже сложно представить отца и мать, сидящих за одним столом.
— Это будет круто, — я улыбаюсь, тепло и искренне.
Двери лифта захлопываются, кабинка плавно движется вниз, и звенит звонок на урок. А я ничего не слышу и не замечаю, мыслями пребывая в сегодняшнем вечере.
Выхожу в вестибюле и останавливаюсь у раздевалок. Сердце резко ухает куда-то вниз. Илья еще не приехал, и меня встречает иная картина. Не знаю, почему после начала урока эти двое еще не наверху, но у меня немеют кончики пальцев, когда я вижу Алика и Ромашку, которых пытается развести дежурящий охранник.
— Не надо врать, — рычит Ромашка, пытаясь поверх головы охранника достать Алика. Тот лишь скалится в ответ, и я вижу тонкий ручеек крови, змеящийся по подбородку из его раскуроченной губы. — У этого червя без хребта кишка тонка идти одному против меня. Ты ему помогал. Ты…
Алик вырывается из крепкой хватки охранника, оставляя в его кулаке выдранный с корнем ворот школьного пиджака. Охранник на мгновение теряется, а потом вдруг решает, что Алик из себя представляет большую опасность, да и удержать его проще, чем мощного пышущего яростью Женю. Поэтому перехватывает его поперек талии и тащит в сторону, не обращая внимания на ругань, которой разражается Алик.
— Он мне не помогал.
Мои слова в пустующем вестибюле звучат громко, как пальба из ружья в открытом поле. Все трое замирают, оборачиваясь на меня, все трое тяжело загнанно дышат.
— Да и когда он мне помогал? — я улыбаюсь, но произношу это без былой обиды в тоне, без озлобленного сарказма или затаенной горечи. Я говорю правду.
Я всегда был безразличен Алику, но только теперь я начинаю понимать, что это не делает его плохим. Нам просто с ним было не суждено. У нас бы просто не получилось своего долго и счастливо.
Мы с Аликом встречаемся взглядами, и на один краткий миг сердце привычно сжимается от тоски. Такой он красивый, такой живой. Просто уже давно не мой.
Ромашка дергается мне навстречу, преодолевает расстояние между нами, и с размаху бьет меня сжатым кулаком в лицо. Скула взрывается болью, в левом глазу все темнеет. Не знаю, куда пришелся удар, но глаз моментально заплывает, и я уже ничего не вижу. Пытаюсь наугад вскинуть руку, но получаю и по ней. Слышу над собой резкое загнанное дыхание Жени, чувствую запах жвачки и крови — своей или его? — и падаю, как подкошенный, на колени, когда его ботинок врезается мне в голень.
— Отпустите меня! — орет Алик, по-видимому, пытаясь вырваться из рук охранника. — Черт, да дайте их разнять!
Я сжимаюсь в ожидании нового удара, но его не случается. Меня вдруг грубо хватают под локоть, поднимают на ноги и затаскивают себе за спину. С трудом открывая даже целый глаз, я вижу затылок Ильи, край его татуировки-акулы на шее. Вижу, как тот быстро и легко, будто Ромашка не в полтора раза больше, скручивает его парой изящных движений и в следующий момент уже вжимает его голову в плиточный пол.
Ромашка лежит смирно, видимо, поняв, что с опытным каратистом ему не совладать.
Алик вырывается из рук охранника и бежит к нам, но Илья вдруг резко на него рявкает:
— Стой там, где стоишь.
Милославский удивленно застывает, а я выдыхаю с немыслимым облегчением. И как только Илья понял, что я не хочу, чтобы тот сейчас приближался? Но, глядя на профиль Ильи, на презрительную ухмылку на его губах, мне кажется, что он сам того не хочет.
— Разберитесь с ним, — Илья убирает руку с шеи Ромашки, когда подходит охранник, и разворачивается ко мне. Удивительно, но под его строгим полным ярости взглядом я чувствую себя провинившимся мальчишкой и опускаю взгляд, шмыгая носом. — Идем, — он больно хватает меня чуть выше локтя и тащит к выходу.
На Алика я уже не оборачиваюсь.
Думаю только о том, как бы Илья меня не пришиб за то, что не умею сдачи давать.
*
— Прекрати ныть.
От этих слов еще больше тянет разрыдаться. Только что Илья мыл меня в душе, не обращая внимания на вялые возражения «дебил, я же голый», «нравится надо мной издеваться, да?», а теперь натягивает на меня теплую пижаму и пытается силой затолкать в постель.
— А ну ложись, — он хватает меня поперек талии, опрокидывает лицом в подушку, накрывает меня одеялом и ложится рядом, крепко обнимая, чтобы не дай бог не вырвался и не рванул прочь. Да куда мне бежать, собственно?
Илья уже успел связаться с отцом. Тот пришел в бешенство, ринулся разбираться с Родионом Романовым, отменил наш с мамой вечер, потому что его сын, видите ли, превратился в один сплошной заплывший синяк. Плюс ко всему кто-то из девчонок, у которых во время нашей стычки была физкультура, заснял тот момент, когда Ромашка меня отпинал, и теперь по сети разошелся позорный тег «кто чья сучка».
Думая о том, какие подростки ядовитые змеи, живущие от скандала до скандала, с восторгом воспринимающие чужое унижение, я тянусь к телефону, проверить, сколько еще насмешливых сообщений скопилось в инбоксе, за что немедленно получаю по руке.
— Я тебя ненавижу! — мычу я в подушку, пытаюсь лягнуть Илью, но он только крепче вжимает меня в матрас, не давая и движения лишнего сделать. — Не-на-ви-жу!
— Ненавидь, пожалуйста, молча, — сухо отрезает Илья. — Тебе надо отоспаться.
Конечно, попробуй засни с таким чувством стыда.
Но, не успеваю я придумать колкого ответа, как действительно проваливаюсь в тяжелое оглушающее забытье.
В следующий раз, как просыпаюсь, за окном моей спальни уже горит уличный фонарь, разгоняя светом вечерний сумрак. В изножье постели сидит встрепанная зареванная Каринка. Она охает, прижимая ладонь ко рту, когда видит, что левый глаз у меня не открывается, и почему-то снова начинает плакать.
Не успеваю ее утешить — засыпаю.
Следующее пробуждение приходится на час ночи.
У моей постели сидит отец. Он гладит меня по спутанным волосам и тихо рассказывает про то, что Романов-старший сорвал три его ключевые сделки с поставщиками, и мы теперь в полном дерьме. Отец не выглядит расстроенным, только безмерно уставшим. Он с грустью улыбается и, пряча от меня взгляд, уверенно говорит, что со всем мы, в конце концов, справимся, а потом уходит, выключая мне свет.
Когда я просыпаюсь в следующий раз, меня колотит озноб. Левая скула набухает и болит, собственного носа я вообще не чувствую. Мне не хватает сил поднять голову с подушки. Я только ощущаю чье-то присутствие в комнате и просительно с надеждой зову:
— Илья?
— Да, — он садится рядом, накрывая ладонью мой лоб. Проверяет температуру. — Что ты хочешь? Пить? Есть?
Слабо морщусь. Меня тошнит от одного только упоминания еды.
— Полежи со мной.
Последним, что я запоминаю, становится его тепло. Илья забирается под мое одеяло и осторожно привлекает меня к себе.
К счастью, на этот раз сон забирает меня до самого утра.
Открываю здоровый глаз и смотрю на руку, перекинутую через мою талию. Мы с Ильей лежим лицом друг к другу, я к собственному смущению обнаруживаю, что притерся к нему всем телом. Начинаю неторопливо отодвигаться, и мое копошение будит Илью.