Слишком многое сегодня выбивается из определения «как обычно». Дверь в зимний сад всегда — когда бы я ни появлялся здесь — была заперта на ключ. Я знаю, что старый садовник Арсеньевич наведывается туда раз в два дня, поддерживая необходимый уровень влажности, поливая растения и ухаживая за ними. Но он ни разу не делал этого при мне.
— Что-то случилось? — спрашиваю осторожно, крутя колеса и вслед за Олегом Павловичем направляясь в гостиную. Милославский не в привычной домашней одежде, а в шелковой рубашке и отутюженных брюках, и мне становится стыдно за мои джинсы с драными коленями и красную безразмерную толстовку. Быть может, я забыл о каком-то празднике?
— Много чего, — туманно отзывается Милославский.
Он подхватывает с дивана клетчатый плед и складывает его, вешая на подлокотник. Смотрит куда угодно, только не на меня, и улыбается. Счастливо так, будто ему вернули все ценное, что он когда-либо потерял.
— К нам за ужином кое-кто присоединится, — говорит Олег Павлович с напускной беспечностью, и мне сразу становится не по себе. Надеюсь, он не пригласил Катю, чтобы устроить ей допрос с пристрастием.
Милославский, он как мой отец в свое время, очень пытлив в вопросах, которые напрямую касаются моего благополучия.
— Кое-кто? — переспрашиваю, потому что искренне не понимаю, к чему такая таинственность, ведь я уже слышу мелодичное позвякивание приборов со стороны столовой, где прислуга накрывает к ужину. — Олег Палыч, да что за тайны мадридского двора?
Милославский оборачивается на меня.
Смотрит внимательно и серьезно, уже без единой тени улыбки. Что-то в его напряженной позе и неуверенно приоткрывшихся губах подсказывает, что ответ мне не понравится.
Я слышу смех, доносящийся из столовой. Такой до боли знакомый смех, задевающий нечто жизненно важное глубоко внутри. Мне всегда казалось, что один смех от другого неотличим, но этот, с неизменно пробивающейся в него мягкой хрипотцой, я бы ни с чем не спутал.
Слышу приближающиеся шаги и скрип открываемой двери.
Быстро поднимаю взгляд, хотя все во мне кричит «немедленно отвернись».
Он замирает на пороге, так и не отняв ладони от дверной ручки.
— Привет, Никита, — произносит Алик дрогнувшим от волнения голосом.
Сердце так бешено колотится в груди, что мне кажется, будто этот громкий дробный звук наполняет всю гостиную до краев. Я теряюсь и не знаю, что ответить, потому что мысли растворяются одна за другой в смеси изумления, неверия и легкого душащего испуга.
У Алика отросшие забранные в хвост светлые волосы.
Те же серые ясные глаза, те же выразительные черты лица, тот же ровный разлет бровей — на тон темнее самих волос. Та же манера кривовато ухмыляться, когда он в замешательстве и не знает, что сказать.
Новая белая тонкая полоса шрама, идущая от кончика левой брови к уху. Вносящая незначительный изъян в совершенное красивое лицо.
У меня не хватает воздуха в легких.
Это было так просто — прекратить думать о нем, задвинуть на задворки сознания, приглушить боль, когда Алика не было рядом. Но это оказывается выше моих сил, когда я вновь вижу его, живого и ничуть не забытого прямо перед собой.
— О нем шла речь? — резко спрашиваю у смущенно замершего позади кресла Олега Павловича. Собственный голос кажется холодным и чужим. — Тогда я думаю… Что сегодня пренебрегу вашим гостеприимством. Простите.
Я разворачиваю коляску и выезжаю в холл.
Слышу, как на ноте раздражения переговариваются о чем-то Алик с отцом. Даже не оглядываюсь.
А потом меня нагоняет у самой двери Олег Павлович и выставляет вперед трость, не давая выехать на крыльцо.
— Постой, — говорит он мягко и просительно. — Прости уж старика, пожалуйста. Я должен был предупредить, но он приехал только сегодня, рано утром…
Я смотрю в глаза Олега Павловича и вижу в них сожаление, которое лишь слегка оттеняет неуемную радость. У меня невольно щемит сердце. Я прекрасно понимаю, какой душевный подъем он испытал, когда оборвалась в одночасье отцовская боль разлуки с сыном.
Но я не могу разделить его счастье.
Не могу.
— Пожалуйста, — повторяет Олег Павлович настойчивее. — С минуты на минуту должны подъехать Мила и Антон Васильевы. Я прошу всего лишь об одном ужине в кругу дорогих мне людей, — он добавляет тихо и с оттенком обреченности: — Я не заставляю тебя общаться с ним, как прежде. Я не заставляю тебя прощать его, я и сам на него зол. Сейчас я прошу об этом не для него, а для себя, Никита.
Эти слова больно впиваются мне в сердце.
Олег Павлович прекрасно знает, что я не смогу отказать, когда вопрос стоит для него так остро, когда он буквально умоляет меня остаться, наплевав на знаменитую фамильную гордость.
— Только ради вас, — произношу ровно, хотя уже представляю, каким мучением будет сидеть за одним столом с Аликом. — Только потому, что я вас уважаю и люблю.
*
Повар постарался на славу. Чего стоят только запеченные мидии, рыбные рулеты и многообразие салатов и канапе, поданных на закуску к шампанскому. Стол ломится от блюд и мне кажется, что я наемся еще до того, как подадут горячее. И уж точно сопьюсь, потому что, сам того не замечая, наливаю себе уже третий бокал, разглядывая с неоправданным вниманием салатный листок в собственной тарелке.
Я слышал, как Олег Павлович тихо сказал Алику перед тем, как мы сели за стол: «Будешь чудить или пытаться завести ненужные разговоры, за ухо выволоку из-за дома, как дворового щенка». Это, конечно, заставило Алика смиренно замолчать, но не пресекло его пристальных взглядов, которые я чувствую на себе, даже не оборачиваясь в его сторону.
— Выпускной экзамен по русскому у вас на следующей неделе в четверг, мальчики, — говорит Мила, вилкой выковыривая мидию из раковины. Поражаюсь умению Васильевой даже в той напряженной атмосфере, что витает в столовой, несмотря на расслабляющую джазовую музыку, заводить разговоры легко, будто в подобном составе мы собираемся в конце каждой недели. — А по экономике — в пятницу.
Антон фыркает.
Я украдкой его рассматриваю, примечая, что волосы у него, как и у Алика, заметно отросли, с той лишь разницей, что Васильев не забирает их в хвост. А еще у Антона распухла и налилась красным нездоровым цветом правая щека: где это он успел нарваться на драку?
— Я думал, вы просто купите нам дипломы, чтобы мы могли сразу сосредоточиться на ЕГЭ, — тянет Антон обиженно.
— Еще чего, — отрезает Олег Павлович строго. — Будете сдавать все. Закроете предметы одиннадцатого класса, тогда и будем договариваться о дополнительных датах проведения ЕГЭ.
Господи, как же просто все решается.
Пропусти я один из экзаменов, пришлось бы поступать в универ на год позже. Хотя, как я тут же себе напоминаю, Олег Павлович и в моем случае договорился бы о переносе дат.
— Я уже говорил, что устраивать самосуд, даже если ваша деятельность дала результаты и немало помогла, было целиком и полностью вашим решением. И нести ответственность вы должны за нее сами, — произносит Олег Павлович сухо и тут же, заметив, что Алик поставил свой бокал и намеревается возразить, обращается ко мне с целью перевести разговор: — Как там твоя Катя? Так ее, кажется, зовут?
Я замираю, не успев как следует дожевать латук. Сглатываю, запивая сухость во рту шампанским, и судорожно соображаю, что же ответить.
— Катя? — переспрашивает Алик резко.
Да уж. За этим столом не найдется, кажется, ни одной безопасной темы.
— Девушка Никиты, — отвечает Олег Павлович, невозмутимо накладывая себе салат. Не знаю, чего он собирается добиться, спекулируя на теме моих отношений, но явно не душевного спокойствия собственного сына.
— Девушка? — Алик вдруг ухмыляется, но, видя, что я остаюсь предельно серьезным, тут же теряется и мрачнеет. — Да это невозможно.
Во мне от уверенности его небрежного тона зреет раздражение.
— Я не гей, — напоминаю я самым недружелюбным тоном, заставляя Милу смутиться и скрыть неловкое покашливание салфеткой. Антон и вовсе смотрит под потолок, разглядывая хрустальные подвески люстры.