Часть первая. МНЕМОСИНА
OBLIVION
Часть первая. МНЕМОСИНА
Иван Федорович и Николай Ильич. Встреча
Нас манит даль непройденных дорог,
А друг в дороге — радость и подмога…
И не сочтем высокопарным слог:
Нас всех друг другу посылает Бог!
И слава Богу — нас у Бога много…
Борис Пастернак
В усадьбе Ивана Федоровича Бережного, профессора словесности, собирателя рукописей, человека начитанного и эрудированного, свободно изъяснявшегося на шести языках, а еще на четырех даже сочинявшего стихи и эпиграммы, с раннего утра царило радостное оживление. Сновали из комнаты в комнату лакеи и горничные, со стуком растворялись окна, натиралась ароматным воском мебель, расставлялись в вазы цветы. На кухне кололи огромные глыбы сахара и перемалывали ароматный кофе, в чугунной плите на жарких березовых дровах запекались каплуны и пулярды под соусом из можжевеловых ягод. Дворецкий Ивана Федоровича лично спускался в погреб за настойками: ароматной смородиновой, терпкой кедровой и прозрачной как слеза янтарной. Из буфетной взамен повседневной оловянной посуды принесли тончайший белоснежный порцелин.
Такая встреча составила бы честь графу, однако гость Ивана Федоровича был куда скромнее. По окончании службы в чине генерал-майора вышел в отставку любимый племянник хозяина, который по дороге в собственное имение обещался навестить дядюшку. Родственники не виделись несколько лет, но за это время взаимная приязнь между ними не только не ослабла, но даже усилилась благодаря постоянному обмену письмами.
Письма эти с прилагаемыми картами военных действий Иван Федорович перечитывал по многу раз — делая пометки на полях, вскакивая с любимого кресла и принимаясь расхаживать по кабинету, возбужденно споря с невидимым собеседником. Людям с воображением живым и пылким часто присущи странности, каковые друзья охотно признают за ними как проявление самобытности, а завистники, напротив, порицают в пользу возведения собственной обычности в ранг высшего идеала. По прочтении неизменно аккуратный в обращении с бумагами Иван Федорович убирал письма в шкатулку красного дерева, замыкал ее на ключ и прятал подальше от любопытных глаз, словно редчайшую драгоценность. Сопровождая таким образом театр военных действий в качестве зрителя, профессор Бережной неизменно был в курсе событий на передовой. Человек одинокий, он ожидал племянника с тем нетерпением, что проистекало не из желания заполнить досуг, а от искренней благодарности и интереса.
Отставного военного Иван Федорович встречал в передней. Родственники обнялись. Поношенный мундир Николая Ильича так пропитался пороховым дымом, что даже после долгой дороги нес на себе этот запах, как носят ордена и медали, точно величайшую реликвию войны. Впрочем, наградами Николай Ильич тоже обделен не был, но как человек скромный не торопился выставлять их на всеобщее обозрение, а вез убранными среди вещей. Однако и без наград в госте легко угадывался военный, о том свидетельствовала лаконичная опрятность внешнего облика, по-армейски коротко стриженые волосы, уже подернувшиеся на висках сединой, движения — энергичные, скорые, но без напряжения и суетности, и более всего манера изъясняться — четко, по сути, минуя витийства.
— Здравия желаю, дорогой дядя! Я скучал по вам, ведь кроме вас да матушки в этом мире не осталось никого, кто беспокоился бы о моей судьбе, — с этими словами Николай Ильич сбросил на руки слуге шинель и следом за хозяином прошел в гостиную. — Известно ли вам, как ее самочувствие?
— Уважаемая Настасья Федоровна пребывает в отменном здравии. А что до душевного расположения, то тут исключительно ваша заслуга, ибо вы являетесь образцом сыновней почтительности. Кабы я решился на склоне лет обзавестись детьми, желал бы я, чтобы они походили на вас.
— Но, дядя, вы еще можете стать отцом парочки шалопаев.
— Ну-ну, избавьте меня от салонной лести, хотя бы и из благих побуждений. Hell is full of good meaning and wishings[1]. Я почитаю вас прямолинейным человеком, и позвольте мне далее оставаться при своем убеждении. Моими любимыми чадами навсегда останутся книги — их молчаливый покой я предпочитаю детскому смеху и топоту маленьких ножек. В старости трудно менять привычки, и мне решительно невозможно вообразить иное окружение. Но довольно о моей жизни, она скучна, да и только. Мне не терпится выспросить вас обо всем, что вы писали, и том, что не решились доверить бумаге.
— Можете всецело мною располагать. После выхода в отставку у меня стало столько свободного времени, что я право не знаю, куда его девать.
— О, извечная беда отставных военных: отдав большую часть жизни службе, вне ее вы не можете обрести покоя. Армия — это особый мир, где все просто и ясно, знай себе исполняй приказы, а хорошие они либо дурные солдату рассуждать некогда: получив команду, он бежит в атаку, без команды — замирает в ожидании. Fais ce que dois, advienne que pourra[2], вот образ мыслей военного. Теперь же вы сами себе хозяин, тем и маетесь. Откройте еще вот что: не забросили ли вы занятья живописью?
— Следуя вашему совету, дорогой дядя, я находил время писать. И коль скоро о том зашла речь, у меня есть для вас подарок.
По знаку Николая Ильича слуга принялся разворачивать тяжелый промасленный холст, свернутый в трубу. Открылось изображение горной дороги, по которой скакал одинокий всадник. От конских копыт вздымались клубы пыли, меж серовато-бурых камней по краям дороги зацветали дикие травы, в высоком небе плыли пышные облака. От картины веяло теплом и покоем. Иван Федорович сердечно благодарил племянника, видно было, что подарок пришелся ему по душе.
К обеду родственники преодолели скованность, какая образуется между близкими людьми, на несколько лет потерявшими друг друга из виду. Они уже не боялись задеть собеседника неосторожным словом, много расспрашивали: дядя о военной кампании, а племянник — о мирной жизни. Говорили о друзьях ближних и дальних, перебирали общие воспоминания, обменивались впечатлениями о местах, которые успели повидать. Обладавшие цепкой памятью и склонностью к глубокому анализу, они сходным образом оценивали увиденное: Иван Федорович — на основе знаний, почерпнутых из книг, а Николай Ильич — благодаря армейскому опыту, посему беседа текла мирно и доставляла обоим немалое удовольствие.
После ужина хозяин и гость чувствовали себя так, будто никогда не расставались. Из столовой они перебрались в кабинет, где расположились на кожаном диване под висевшими на стене скрещенными изогнутыми саблями, еще одним свидетельством армейских будней Николая Ильича, присланным дяде с заверениями в искреннем почтении. На небольшом столике перед хозяином и гостем в хрустальных графинах стояли настойки: ароматная смородиновая, терпкая кедровая и бодрящая янтарная. Иван Федорович курил присланную с южных островов сигару, его племенник предпочел трубку с узорным вишневым чубуком. В этой обстановке покоя и умиротворенности Иван Федорович взял на себя смелость начать разговор, ради которого он ждал Николая Ильича.
— Я убежденный холостяк, и вам это отлично известно. Между тем как хозяин усадьбы и проживающих в ней людей, я обязан позаботиться, чтобы после моей смерти люди ни в чем не нуждались, а имущество оставалось в сохранности. Посовещавшись с сестрой, я решил отписать свое владение вам, — заметив, что племенник собрался возражать, Иван Федорович поторопился добавить. — Конечно, я еще хорохорюсь, но годы берут свое, а смерть — и это вы знаете получше многих, — обычно является без приглашения. Поэтому уважьте просьбу старика, тем паче я не собираюсь покидать сей бренный мир прямо сейчас. Я не вижу в своем окружении человека, более вашего приученного к заботе об окружающих. А крепостные, они ровно малые дети нуждаются в постоянном руководстве. — Зная племянника, Иван Федорович подобрал верные доводы. Заговори он о материальных выгодах, его слова пропали бы втуне, однако намек на ответственность за человеческие души не мог оставить бывшего офицера безучастным. Дождавшись легкого кивка, Иван Федорович продолжал. — Однако положение наследника налагает на вас некоторые обязательства. Я говорю о продолжении рода. Моя сестра уже приискала вам подходящую невесту, девушку из хорошей семьи, благонравную и благочестивую.