- Меня постоянно разбирал страх от раздражительности, неутолимой раздражительности, директора, - перебил Матюков, - он наводил на меня ужас своими внезапными вспышками гнева. Но я все-таки режиссер, а не нищеброд какой-нибудь, не мыльный пузырь. Я по определению должен был блюсти свое достоинство. Он наседал... Наверно, он хотел изгнать меня, а может быть, ему просто доставляли нескончаемое удовольствие те нравственные пытки, которым он меня подвергал. Думаю, не иначе как волей-неволей, но стало мое лицо в этой юдоли беспрерывных притеснений бледным, узким и тончайшими штришками вытянутым книзу, как у поэта средней руки. И что удивительно, на моей голове, подобной шару и обличающей во мне непревзойденного оптимиста, на редкость жизнерадостного человека, оно, прямо сказать, зажило какой-то отдельной жизнью и мало-помалу приобрело характер декадентского рисунка, совершенно не свойственный моей голове в целом. Как совершенно уже в аду, актеры черт бы их побрал! - в худшие минуты такого нечеловеческого существования поднимали ропот, намекая среди прочего, что наблюдают уже некоторую несообразность как в приключениях моего обличья, так и в поведении директора, а ведь им тоже приходилось терпеть, хотя, разумеется, далеко не в той мере, как мне. Да и разве идут в какое-нибудь сравнение их практически обывательские муки с моими режиссерскими? Их дело - будничное, судьба их - нечто повседневное. Играй себе, лицедействуй... Этакий карнавал! Постепенно мое злополучное лицо стянулось в жалкий кулачок, в крошечную дульку, уместилось все в едва заметной капельке, и был риск, что оно отвалится вовсе или просто вдруг исчезнет, как бесконечно малая величина. Тут влез директор и публично, думая к тому же напугать громоподобностью, заявил, будто отписал мне крупную сумму на быстрое и колоссальное развитие театрального дела, а я положил ее себе в карман. Это ложь, заметил я в ответ на его голословное обвинение. Если и были какие-то деньги, я добросовестно употребил их на процесс изучения разных пьес с последующим претворением в спектакль, по крайней мере с видами на нечто подобное.
Лишь заслышав о смерти этого проходимца, я ожил, и мой истинный облик укрепился на прежнем месте. Смотрите, стал я искусно вертеться и показывать окружающим, мое лицо снова обрело правдоподобие, а сзади, в области затылка, косичка, эффектные взмахи которой при ходьбе, при моей энергичной поступи, читаемо указывают на мою принадлежность к сонму вдохновенных творцов, завзятых художников и мастеров искусства сцены. Все хорошо теперь. Ну так вперед, товарищи! Но была во мне затаенная мрачность, и ничто не могло ее остановить. Я не мог оставить директора без отмщения, даже если речь шла уже всего лишь об его бездыханном трупе. И я, сжав кулаки, гордо выпрямившись, отправился к гробу...
- Погодите-ка, - прервал режиссерскую лирику Острецов, - а как же насчет воровства, вскрытого директором?
- А у него, у директора этого, всегда была масса адептов среди здешних посетителей, ведь он из кожи вон лез, лишь бы превратить парк в какой-то рай земной по виду. И он собрал этих доверчивых людей в клубе словно некий актив, а может, как если бы и своего рода судилище, натуральный трибунал. Вот вам, пожалуй, из моих слов не совсем-то и понятно, насколько я был прав в своем мученичестве с этим проклятущим директором и до чего же он, подлец, перегибал палку, а все потому, что вы, похоже, не присутствовали на том пресловутом разбирательстве, которое учинил мой враг. Он выдвинулся на авансцену и громко произнес:
- Все мы слышали что-то о так называемых спектаклях господина Матюкова. Даже имели удовольствие созерцать кое-что. Но если разобраться, если вникнуть не наобум, а с пристальным вниманием и подлинной разборчивостью вооруженных аналитическим умом и принципами дедукции людей... да, если так, то сволочной нрав этого кичливого мастера сразу окажется на виду и в естественном порядке встанет вопрос, не грешит ли своего рода призрачностью стиль его творческой работы?
- Послушайте, - вдруг снова прервал рассказчика Острецов, - я думаю, реальные спектакли в этом театре были, и разная публика может это подтвердить, так что директор с его намеками на некую призрачность дал маху и переборщил со своей неправотой. Но я уже давно по ходу нашей беседы хочу вам честно признаться, что театральное дело меня совершенно не интересует. Я убедительно далек от сцены. Я сам по себе могу показаться призраком, но отсутствие у меня интереса к театру обладает такой сверхплотностью и таким реализмом, что его можно было бы уверенно вписать в ряд тех трех китов, на которых держится наша земля. А вот покойный - это другое, это кое-что очень даже другое. Директор и мне принес много горя, когда приказал своим церберам меня избить. После этого я долго был как слабоумный. А ведь я прибежал тогда сюда, в клуб, только потому, что кто-то науськал меня на жену, мол, она мне изменяет. Я был в таком гневе, до такой степени возмущен...
Матюков отскочил. Теперь уже с особым интересом он взглядывал на собеседника, присматривался, оценивал, взволнованно круглил глаза. Он подскакивал и отскакивал и все не мог собраться с духом и выразить чувства, обрушившиеся на него и начавшие его обуревать. И прыгала косичка в области его затылка.
- Вот оно что! - вымолвил он наконец. - А я-то думал... Вот как бывает! Вы, случайно, не из какого-нибудь соперничающего театра?
- Клянусь...
- Шучу, шучу. А по большому счету, изумлен и, что греха таить, обрадован. Главное же - верю! Вы исправный, вы здорово справляетесь. Замечаю, что занавес начинает раздвигаться... Ах, опять шучу! И все-то аллегории, гиперболы всевозможные... Ведь как было? Я подошел к вам и рассказал про газы в первую голову потому, что наболело, накипело, надо было рассказать, выложить все как на духу. Я подошел, думая, что вы оказались здесь случайно, ну, этакая игра случая, и тотчас у меня созрела мысль, что мне в моем состоянии как раз очень важно, чтобы такой посторонний человек, как вы, узнал о моей мести, о моем тихоньком, но далеко не тщедушном залпе. И я распинался. Даже закралось подозрение, что я отчасти замучил вас своим удлиненным рассказом. Но эмоции, но эманации... А вы вон какой, оказывается! О, тут ведь уже и завеса над тайной приподнимается. Я, поверьте, о многом начинаю догадываться... Так отчего бы нам не поспешить к гробу? Почему бы и вам не бабахнуть там? Ей-богу, вы вправе такую шутиху запустить... А если донимает смущение, если остаточная деликатность, так я готов вам объявить, что Бога нет и все позволено...
- Простите, - вставил Острецов, с отлично выделанной и культурой поведения (а он умел хорошо себя вести, когда хотел) обусловленной неопределенностью улыбаясь, - но я уже не в том возрасте, чтобы позволять себе такого рода выходки.
- Уверяю вас, и я далеко не мальчик. Только ведь допек, допек директор этот самый!