Он слабо улыбнулся, как бы удивляясь наивности говорившего это, и ответил, трогая струну чунгура:
— Поэт поэта узнает по голосу!
Это было сказано очень много думавшим о природе стиха человеком.
Мы читали ему по очереди. Он слушал незнакомо звучавшие строки, сворачивая папиросу своими длинными, артистическими пальцами, иногда начинал шевелить губами, будто повторяя за чтецом стихи, потом внимательно выслушивал перевод, глаза его смотрели поверх сидевших. Он похвалил услышанное. Начался разговор о нем самом, о его стихах, о его жизни.
В роще потемнело. Вечернее солнце еще освещало верхушки тополей и верхний край холма над нами, а в роще уже плыл сумрак, и в этом сумраке Сулейман начал читать и петь свои стихи.
Да, он был прав, поэт поэта узнает по голосу. Но это не был голос старого ашуга-профессионала, такого, каким был наш знакомец Искандер, певший чужие песни и не умевший как следует сложить свою, это не был голос муллы — поэта в душе, читавшего стихи корана как свои и лирически толковавшего их людям, это был голос, в котором слышались радость и гнев земли, как будто таким голосом могла заговорить эта роща, эти горы, эта речка, несущая с гор глыбы, с грохотом падающие друг на друга. Это был рассказ вечного батрака, вечного труженика полей и городов, и я подумал, что в могучей простоте, в откровенной, какой-то последней, грубой, как каменистая почва горных краев, правде его стихов говорит жизнь, какую принимай как хочешь. Но не почувствовать эту страсть, эту силу, найденную в самой природе, ты не можешь. И, вероятно, перевести его на другие языки, сохраняя эту лепку слов, эту горячую глину, из которой он создает образы, невозможно. Можно передать его мысли, можно по-своему подойти к этому младенческому и сложному языку, но никакой перевод и тем более подстрочник не в силах передать даже тени того движения жизни, которое жило в его стихах.
В роще стало совсем сумрачно, и я, оглядываясь, не мог сначала понять, почему нас так много. Никто не приходил с улицы, а людей на поляне заметно прибавилось. И с каждой минутой их становилось все больше. Я не знал, что среди густого кустарника по склону холма проходит тропинка, которая выводит на поля.
Сейчас, кончив работу, по ней спускались в аул поселяне. Они шли бесшумно, как ходят горцы, и, видя сидящих людей, слушающих песни их Сулеймана, они тоже садились на корточки, положив свои серпы рядом на землю, и сидели, затаив дыхание.
Из аула доносило приторно-сладкий, пахучий кизячный дым, доносило мычанье коров, блеяние овец, какие-то звоны вечера, скрип арб, но люди в роще сидели совершенно неподвижно.
Мы все были во власти этой народной поэзии, избравшей своим певцом бедняка, прожившего каторжную жизнь, бедняка, лишенного всякого образования, снабженного даром редчайшей памяти и свободой духа, которая неисчерпаема, так как она рождается из окружающей его природы и в силу этого она не может иссякнуть.
Мы еще долго сидели на поляне после того, как он кончил читать и петь стихи. Мы уже говорили о самых разных вещах, и хозяин превосходно разбирался в тех новых задачах, которые ставила жизнь перед его родным аулом, перед Дагестаном.
Мы говорили и о его стихах и о нем самом. Он жил более чем скромно, он не получал ни гонораров, ни пайков. Его прославляли, но никто не думал, как сделать лучше жизнь этого старого человека.
Мы сказали, что сделаем все, чтобы его быт был облегчен, чтобы он мог больше думать о стихах, чем о тяжелой полевой работе.
Он поблагодарил со сдержанной гордостью, поблагодарил за посещение, за добрые слова.
Мы шли в Касумкент под огромным впечатлением услышанного. Я подумал, что восточная пословица: «Счастлив день, когда ты встретил поэта» — имеет настоящий смысл, это не просто красивая фраза. Да, это был счастливый день. Я слышал поэтическое слово, составлявшее душу, двигавшее жизнь, заполнявшее все существо человека. Мрачный пессимист Шопенгауэр говорил: «Начинайте читать книги только тогда, когда у вас иссякли собственные мысли». Сулейман, на страже которого стояла сама природа, наделившая его талантом Гомера, не прочитал в жизни ни одной книги, и его мысли не иссякали, питаясь от источника большой жизни.
И он не растратил свой дар на то, чтобы продавать его по частям, не утратил его под тяжестью пережитого, но, прикасаясь к людям и к земле, он сохранил и умножил радость, которой он мог делиться с каждым желающим. Он жил стихом и дышал им. В нем жили народ, страна, история. Он был живой летописью событий.
Тонкий звон его чунгура как будто являлся серебряной нитью, соединявшей его с окружающей природой. И я представлял себе, как он сейчас, после нашего ухода, взволнованный встречей с людьми, приехавшими из далекой, непонятной ему Москвы, сидит на балконе своего глиняного дома.