— Кто это? — спросил я шофера.
— Это тушканчик, — ответил он изнемогающим голосом, и как только он сказал «тушканчик», зверек провалился, точно мы его рассекли в пыль, а я увидал, что мы едем по улице, где окна закрыты ставнями и тени от дверей ложатся на дорогу. Я закрыл глаза в страшной злости на собственное никчемное переутомление. Мне казалось, что это переутомленно. Не может быть, что я так устал от бесконечных дорог Туркмении. Я открыл глаза. Улица насмешливо отбрасывала тени оконных ставней и дверей, а плоские черные люди жались к стенкам домов от нашего автомобиля.
Я оглядел шофера сбоку. Глаза его были полузакрыты, и руки ездили по рулю. Я взял его за плечо, стараясь не смотреть на дорогу. Он качнулся, вздохнул, и мы выругались оба. От ругани улица исчезла, но через минуту снова появилась у меня перед глазами. Тогда я решил спать, во что бы то ни стало, что бы ни случилось. По моим расчетам, мы проехали долину, которую с Луговским окрестили Иосафатовой за ее причудливый безмолвный конгломерат одиноких скал, изрезанных и выбеленных, проехали Лунные Горы — тоже наше название — и были где-то в направлении на Хаджи-Калу. Цифры километров на счетчике накапливались так медленно, что я решил спать. Толчок почти выбил меня из сиденья, и я снова увидел темную тень, бежавшую к автомобилю на этот раз нам навстречу, открыто.
Шофер чуть затормозил на повороте, тень добежала до нас и возникла на подножке.
— Это литература, — сказал я про себя. — Этого не бывает.
Тень стояла на подножке и что-то кричала шоферу. Шофер задержал машину, убавил ход и совсем остановил ее. На подножке стоял вполне осязаемый человек.
— Ну, как едешь? — спросил он.
— Ничего. Тормоза гудят, по-моему, посмотрим немного.
Он вылез из автомобиля, полазил, пошарил под колесами и после совещания со встретившимся незнакомцем закурил.
— А я, — сказал незнакомец, — здесь ночую с автомобилем. Я снял с того, знаешь, с первого колеса…
Тут вспомнил я разбитые и брошенные на дороге автомобили, жуткие в своем одиночестве, как трупы странных животных, исклеванных неизвестными птицами. Их разбирали по мере возможности. Поэтому у одного не хватало колес, у другого — мотора, у третьего были выломаны бока, — встреченный и занимался этой разборкой автомобильных мертвецов, оттащенных в сторону от дороги. Он и возник как некий гробокопатель.
Попрощавшись с ним, помчались мы дальше. Улица, виденная мной так ясно, больше не пробовала появляться, но шофер бледнел все больше. Видел ли он что-либо сбивавшее его с толку, или он серьезно заболел в дороге, но он бросал автомобиль, как лошадь, подымая его на дыбы или отбрасывая назад одним ударом руки в местах, где, казалось бы, в этом не было никакой надобности.
Белый утомительный свет летел перед нами, и дорога эта самыми прямыми путями шла в ад, вполне поэтически обставленный и психологически подготовленный.
Тут я увидел стыдное по авантюрности зрелище и ничего не мог понять. Гоголь, Николай Васильевич Гоголь, знаток шабашей, украинских ведьм, мог быть постановщиком этой сцены. Если я уже дошел до кошмаров такой низкой степени, то я несомненно выпал из XX века в век мне неизвестный, и на что мне XX век с тракторами и социальной революцией, если я вижу среди ночи скачущих голых людей, освещенных, — что освещенных! — залитых с ног до головы пламенем костров, ярким, как арбузное мясо, людей, скачущих вокруг огня и обмахивающихся громадными головнями с самыми дикими криками. Изредка они в бешенстве ударяли этими головнями по земле. Дым костров обволакивал этих литературных демонов и летел по земле, гонимый ветром.
— Это самый глупый сон из всех виденных мной, — сказал я вслух, и шофер остановил снова машину. Луговской недовольно заворчал на своем дьявольском плацдарме, а к нам подошел голый человек с головней, от которой отлетали мохнатые, как пчелы, угли.
Подошедший оказался шофером, а черная груда его автомобиля меняла свою окраску ежеминутно в блуждающем пламени самым безобразным образом.
— Ну и дороги, — ругался он, — брошу все и уеду к себе. То ли дело приморское шоссе, Гагры — Хоста или Сочи — Мацеста. А тут от этой сволочи едва головней отобьешься. Сколько ее на огонь, гадины, стремится, не сосчитать.