— А если мы попробуем положиться на твое магическое искусство? — спросил Руффус скорее на всякий случай, чем всерьез рассчитывая на положительный ответ.
— Я уже много раз говорил тебе, мой мальчик, что я — всего лишь чародей, да и то не из лучших, а это значит, что мне подвластно только искусство иллюзий. Можно, конечно, придать немногочисленным отрядам Эргоса видимость неисчислимого воинства, и это даже может устрашить хаббадский гарнизон, если они неожиданно поверят, что у нас могут быть такие силы, но поможет ли это нам вернуть хаббадский трон или отомстить за твоего отца? Навряд ли. Скорее всего, тогда к нам направят более многочисленное войско, битвы с которым избежать не удастся, а в этом случае рухнет имеющая чисто психологическое воздействие грозная иллюзия, потому как видимость тысяч воинов не может сражаться как тысячи. Здесь вам нужна магия силы или, хотя бы, магия слова, сокрытая в древних заклинаниях, а они мне не подвластны.
— А как же твои талисманы?
— Ну, их не так уж и много и они имеют далекое от боевой магии действие. С помощью одного из них я мог бы, конечно, попробовать сбить хаббадские войска с пути, но лишь в том случае, если у них не будет своего достаточно искусного волшебника. И даже, если удастся сбить, то это лишь отсрочит их появление, потому что талисман, к сожалению, одноразового действия, а Эргос будет конечной целью такой экспедиции, и, следовательно, они вернутся…
Руффус с почти обычным недопониманием посмотрел в хитро улыбающиеся глаза Валерия. Сколько не пробуй, никогда не сможешь совершенно точно утверждать, что правильно понимаешь сказанное чародеем. Что он имеет ввиду, к каким действиям подталкивает? Каким мыслям улыбаются его глаза? Как он находит место улыбкам в такой день? Беседы с чародеем, как правило, оставляли принца с неясным ощущением недосказанности. Вопросов после ответов Валерия всегда становилось лишь больше, а слова, им произносимые, редко можно было понять буквально. Вечно в них было что-то несказанное, а зачастую и нечто противоположное сказанному. Самое печальное, что Руффус, при всей своей симпатии к чародею, при всей тяге к нему и доверию, не мог решить для себя главного: насколько ему можно доверять, насколько он предан бертийской династии? Похоже, что, будучи формально лояльным, он всегда преследовал какие-то свои цели, и насколько они совпадали с декларируемыми, надо было пытаться понять в каждом отдельном случае…
— Не буду более мешать тебе, мой мальчик, — Валерий перестал терзать свою бороду и поднялся из кресла. — Тебе, да и мне, надо бы подготовиться к совету. — Он с поклоном направился к двери. Руффус остался один. Тяжесть утраты, о которой он почти было забыл, беседуя с чародеем, начала возвращаться, вытесняя все остальное. Он чувствовал, что не может более ни о чем думать, ничего делать. Единственное, за что он чувствовал безмерную благодарность Валерию (и это было удивительно): злости и ненависти, фактически, не было. Боль была чиста и не омрачена этими чувствами, способными лишь принизить скорбь по отцу. К ним, конечно, еще не раз придется вернуться, но сейчас они отступили, и в этом было огромное облегчение.
Из забытья принца вывели слова пажа, напомнившего о совете. Ни того, как он зашел, ни как спрашивал разрешения обратиться, ни даже как сам согласно кивнул, Руффус не помнил, но, видимо, все это происходило так, как и предписывается этикетом. Свою связь с окружающим он осознал только после того, как, поблагодарив пажа, встал и побрел в главный зал. По пути он всматривался в людские лица, с удивлением обнаруживая различия в их выражениях. Одни выглядели зло, в глазах таких светилась жажда мести. Другие застыли в напряженном ожидании: что же теперь будет. Третьи просто отводили взгляд, не желая, чтобы кто бы то ни было понял их мысли. Но почти ни у кого на лице не было простого и искреннего горя. Это больно кольнуло принца. Неужели никто не любил его отца? Неужели никто не хотел видеть в нем просто человека? Все либо ждали, либо опасались грядущих перемен — и все. На этом исчерпывался круг их интересов. В такой ситуации брату можно было только посочувствовать.
У входа в главный зал Руффус повстречал Серроуса.
— Мог бы и переодеться к совету, — холодно произнес тот. Эти слова неприятно резанули слух. Сам Серроус, действительно, был облачен в свое торжественное платье и выглядел почти величественно. Без сомнения, этот костюм соответствовал важности предстоявшего совета, но то, что, скорее всего, брат не заходил в покои отца, сильно задело чувства Руффуса, несмотря на все понимание им трудностей нового положения Серроуса.