Незадолго до мягмара, когда обмелели ручьи оройхона, Шооран попытался выяснить, куда девается вся эта масса воды. Но даже теперь узкие разломы, в которые уходила вода, оказались недоступны для него. Зато неожиданно Шооран нашел вкус в купании и с тех пор часто проводил время в ручье рядом с бовэрами.
Год закончился, наступил мягмар — всеобщий день рождения и годовщина маминой гибели. Шоорану исполнилась дюжина — возраст совершеннолетия. Как будто прежде он не жил сам… Теперь он имеет право жениться… можно подумать, что это ему нужно, или оройхон переполнен невестами, неустанно сохнущими по нему. В жизни Шоорана не изменилось ничего. Правда, в первый день мягмара он хотел идти к далайну, но обнаружил, что старый жанч и мамины буйи ему решительно не налезают — за год привольной жизни Шооран вытянулся и окреп. Пришлось брать одежду старика, и его буйи. Но даже собравшись как следует и вооружившись гарпуном Шооран к далайну не вышел. Остановило воспоминание, как гонял его здесь год назад хищный парх. Шооран потоптался у поребрика и поплелся назад пристыженный, так и не сумев переломить неведомый ему прежде страх.
Вернувшись домой, Шооран принялся разбирать вещи старика, в которые и так уже влез, подыскивая себе одежду. У старика было необычайно много всяческих нарядов — грубых и праздничных, для сухого и мокрого оройхонов. Нашлась даже кольчуга, сплетенная из живого волоса и усиленная костяными пластинами. Напротив сердца в кольчугу был ввязан прозрачный кусок выскобленной чешуи пучеглазого маараха, чтобы противнику казалось, будто грудь не защищена. Ничего подобного Шооран прежде не видал, очевидно такие доспехи носили в земле старейшин. Вся одежда была велика Шоорану, а доспех так и вовсе делался на могучего цэрэга.
Сначала Шооран недоумевал, зачем старику столько добра, но потом представил десять бесконечно одиноких лет, которые надо чем-то заполнить, и больше не удивлялся. В конце концов, такое же ненужное изобилие встречалось и в кладовой с инструментами, и среди припасов. Старик сушил и прятал наыс и туйван, хотя в любую минуту мог набрать свежих, вялил мясо. А бурдюков с вином было не меньше трех дюжин, словно готовился пир для целой армии.
Один из бурдюков Шооран поднял наверх и, удивляясь, почему не сделал этого раньше, нацедил большую чашу. Вино понравилось. Оно было почти не сладким, зато запах восхитил не избалованного ароматами Шоорана. Главное же, оно ничуть не походило на кислую пенящуюся брагу, которую как-то довелось попробовать Шоорану еще в землях вана. Тогда, после чашки браги Шоорана долго мучила тухлая отрыжка, и он поспешно дал зарок никогда больше не пить хмельного. Но вино совсем иное дело! Должно быть, его пьет сам Тэнгэр, когда, сидя на алдан-тэсэге, размышляет о долгой вечности.
Не ожидающий подвоха Шооран одну за другой осушил еще две чаши, а потом коварный напиток бросился в голову. Очнулся Шооран на другой день под деревом на самом краю оройхона. Головная боль мучила невыносимо, и лишь кольчуга, напяленная поверх легкого жанча, позволила вспомнить события минувшего дня, а вернее, всего одну картину: как он в своем нелепом наряде мотается по краю оройхона, не осмеливаясь переступить поребрика, и орет, что он новый илбэч и плевать хотел на весь далайн разом.
Мерзкое чувство похмелья и жгучий стыд помогли Шоорану осознать то, что он целый год скрывал от самого себя: не из-за парха и гвааранза не выходил он на мокрое — эти звери выползают на поверхность лишь раз в году, и не Ёроол-Гуй пугал его — в конце концов, стоя на поребрике, можно спастись и от Многорукого. Настоящий, глубокий ужас внушал далайн. Шооран боялся, что последние слова старого илбэча окажутся ошибкой но еще больший хоть и неосознанный страх вызывало предположение, что они истины. Потому и жил целый год так, словно никто ему ничего не говорил, и вообще, никакого далайна на свете нет. Но теперь пришло понимание, и, сидя на прелой листве и трясясь от озноба, Шооран шептал непослушными губами: