Вольфганг, занятый вопросом о том, почему добрый Боженька не велит солнцу светить всегда, а то тучи напустит, то дождь прольёт, недоволен объяснением матери, что, мол, и люди не всегда смеются, а иногда и плачут, даже не заметил исчезновения пирога. И вдруг, к своему удивлению, обнаруживает, что на блюде-то ничего больше нет; он собирается уже вскочить с места и обвинить Наннерль в нечестности, но тут матушка Аннерль предостерегающе прикладывает ему палец к губам, тем более что отец уже бросил недовольный взгляд в его сторону и строго произносит:
— Ты, никак, позавидовал сестре, что я отдал пирог ей? Разве тебе не известно, что зависть один из самых страшных грехов?
Вольферль пристыженно молчит. Укор отца причиняет ему боль. Но он достаточно сообразителен, чтобы признать свою неправоту. Как бы извиняясь, он протягивает Наннерль свою ладошку. А та, покраснев, спрашивает:
— Ты на меня рассердился, Вольферль? А я-то подумала, что ты от пирога отказался...
Туг он вскакивает со стула и нежно её обнимает. Родители обмениваются понимающими взглядами, на их лицах появляются довольные улыбки.
И в этот момент в комнату впархивает, нет, точнее будет сказать «вкатывается», маленькое, кругленькое существо женского пола — пора убирать посуду со стола! Эту ядрёную, словно из тугих мучных клёцок сбитую особу зовут Трезель, она «добрая лепёшечка семьи», а дети называют её ещё «колобком», что особенно подходит к её манере передвигаться по дому. Трезель невозможно себе представить без сопровождения маленького фокстерьера Бимперля, всеобщего любимца. Едва потешный пёсик появился в комнате, как дети сразу бросились к нему, чтобы он поскорее проделал всё то, чему его научили. «Прыгай, Бимперль!» — подзадоривают его то Наннерль, то Вольфганг, и Бимперль послушно перепрыгивает через указанные ему предметы. А то вдруг он получает команду: «Спой, Бимперль!» — и в то время как один из них начинает наигрывать какую-то простенькую мелодию на инструменте, их четвероногий дружок начинает тихонько подвывать, не в склад и не в лад, конечно, но какой с него может быть спрос! Веселье достигает своего апогея, когда они вместе приказывают: «Потанцуй! Потанцуй!» — в ответ на что Бимперль хватает зубами свой хвостик и кружится по комнате юлой, не испытывая при этом как будто никакого головокружения.
Некоторое время отец с улыбкой наблюдает за веселящимися детьми. А потом мягко просит продолжить эти игры в детской комнате и напоминает, что через полчаса у них урок.
Родители остаются одни. Матушка Аннерль уже давно заметила, что мужа гложет какая-то мысль. И догадывается, какая именно.
— Польдерль, ты у меня в последние дни ходишь сам не свой. Скажи, о чём ты думаешь?
— ...Всё из-за этой нелепой истории с поездкой в Вену, Аннерль.
— Я так и подумала. И что ты решил?
— В том-то и соль: сколько ни ломаю себе голову, ничего не сходится. Авансы мне делают заманчивые, но у меня самого куража недостаёт. Как быть: соглашаться или стоять на своём?
— Не знаю, что и посоветовать, Польдерль. Тебе виднее. Я могу сказать только, что думаю...
— И что же?..
— Отказываться от такого предложения нам вроде бы не с руки. Не пожалеть бы потом.
— Ты так считаешь?
— Но тебе стоило бы попросить деньги вперёд... Вот так, вслепую... только на словах договорившись... хотя если и Шахтнер тебя уговаривает, значит, дело верное...
— Да, да, я и сам того же мнения. Только без денежных гарантий я согласия не дам, что бы там наш добрый Андреас ни говорил.
В коридоре задребезжал колокольчик, на что Бимперль сразу подал голос. Леопольд негромко произносит:
— Неужели это он...
— А хоть бы и так, — шепчет ему она. — Ты только на увещевания не поддавайся. Поступай, как считаешь правильным.
Появляется Трезель и докладывает о приходе господина барона фон Вальдштеттена и господина придворного трубача Шахтнера. Матушка Аннерль понимающе кивает мужу и исчезает в соседней комнате.
Трудно представить себе двух столь непохожих внешне друг на друга мужчин, чем эти гости. Господин фон Вальдштеттен: кавалер с ног до головы, или, если угодно, от отлично сидящего парика и до блеска начищенных туфель с пряжками. Каждое его движение исполнено естественной и ненавязчивой элегантности. У него лицо благовоспитанного аристократа, а тонко очерченные губы выдают в нем приятного и обходительного собеседника, словно рождённого для жизни в салонах. На вид ему можно дать лет сорок, хотя на самом деле фон Вальдштеттену около пятидесяти. По сравнению с ним его спутник всё равно что дуб по сравнению с пальмой. Высокого роста, кряжистый и широкоплечий, он небрежно одет и, похоже, вообще не придаёт никакого значения внешним приличиям. На тучном туловище посажена крупная голова, щекастая, носатая, с толстыми губами и на редкость кустистыми бровями, почти совсем прикрывающими глубоко посаженные водянисто-голубые глаза. Но этот мясистый увалень, великолепно играющий на трубе, просто неиссякаемый источник благожелательности, сердечной доброты и веселья, так что у самого сдержанного человека, находящегося в его обществе, обязательно потеплеет на душе. Вот и сейчас природная живость Шахтнера, несколько умеренная его появлением в доме Моцартов вместе с гостем благородных кровей, не проявиться не может.