В общем, как в эпоху Средневековья существовали два разных мира: мир феодалов (дворян) вместе с обслуживающей их челядью и мир народа (ремесленников, торговцев, крестьян), разрыв между которыми был принципиально велик, так и сейчас, в когнитивной постсовременности, утверждаются две разные вселенные, отгороженные друг от друга почти непреодолимой стеной: мир богатых, где позволено все, и мир обычных людей, едва-едва удовлетворяющих самые насущные жизненные потребности. Это две разные нации, два разных народа, две разные социальные культуры, разрыв между которыми растет с угрожающей быстротой.
Возрождаются худшие черты средневековых элит. Если в советское время партийно-хозяйственная номенклатура, тоже обладавшая немалыми привилегиями, все-таки старалась не слишком демонстрировать их, придерживаясь, по крайней мере в теории, принципа «все люди равны», то теперь подчеркивание своего социального превосходства стало обыденной нормой. Богатство ныне демонстрируется нагло и вызывающе. Оно бьет в глаза ежечасно, ежеминутно. Средневековые феодалы кичились замками, роскошью доспехов, одежд, пышностью празднеств, количеством подобострастной дворни. Новые хозяева жизни строят себе особняки, копирующие эти замки, окружают себя охраной, прислугой, исполняющей почти любые их прихоти, устраивают зрелищные вечеринки, которые подробно освещаются в средствах массовой информации. Бутылка шампанского за полторы тысячи долларов — это нормально. Приглашение на дом эстрадной звезды за фантастический гонорар — тоже нормально. Элита всеми силами старается подчеркнуть, что она — элита и что ей дозволено все.
Вот еще одна черта средневековой психики, утверждающаяся сейчас. Ранее феодал мог, охотясь, скакать по крестьянским полям, продавать крепостных как скот, пользоваться правом первой ночи. Да, в конце концов просто убить. Человек из низших сословий в глазах феодала человеком вообще не являлся. Нынешняя элита демонстрирует примерно такое же отношение к обычным людям: низшая раса, тягловые животные, с которыми можно не церемониться. Очень ярко эта черта проявляется, например, в Санкт-Петербурге, и особенно в том, что касается нового «жизненного пространства».
Петербург, как известно, представляет собой уникальный архитектурный феномен: памятником культурного и исторического наследия здесь являются не отдельные здания, как в Европе, а сразу весь городской центр. Во всяком случае, именно в таком виде он занесен в список ЮНЕСКО. Теоретически любые изменения в центре Петербурга запрещены. Однако теория оказывается беспомощной перед практикой больших денег, и чтобы удостовериться в этом, достаточно пройтись по городу. На Сенной площади, скажем, в историческом сердце Санкт-Петербурга, разрушен целый микрорайон старых домов, здания XIX века попросту сметены, а вместо них воздвигнут громадный стеклометаллический монстр, задавивший своими размерами все окружающее. Ансамбль площади, описанной еще Достоевским, фактически уничтожен. Аналогичная монструозная лабуда возникла и в районе Исаакиевской площади. Теперь вместе со знаменитым собором, построенным Монферраном, мы наблюдаем некий стеклянный пузырь, сразу же бросающийся в глаза. Будто на полотно, исполненное рукой мастера, посажена безобразная клякса. Искажению подверглась даже панорама Невы. Прямо в центре всемирно известного исторического ландшафта, между прочим запечатленного на сотнях картин и гравюр, теперь торчит некий «Монблан», скопище элитных квартир, совершенно не соответствующее петербургской стилистике. Бог с ним, с ландшафтом, зато «хозяева жизни» могут из своих окон взирать на Неву, Летний сад, Зимний дворец.
Однако самым чудовищным архитектурным проектом, взбудоражившим весь Петербург, является уже упоминавшееся намерение «Газпрома» возвести башню для своего офиса высотой ни много ни мало в 400 метров.
Напомним, что особенностью Петербурга является горизонтальный пейзаж с редкими вертикальными доминантами в виде Петропавловской крепости, Исаакиевского собора, Адмиралтейства. Новая доминанта этот пейзаж полностью уничтожит. Петербург утратит свою уникальность, выделяющую его среди других мировых городов. На такое не отваживались даже в советское время. При строительстве гостиницы «Ленинград» (ныне — «Санкт-Петербург») тоже первоначально предполагалось нагромоздить немыслимое количество этажей, но после протестов общественности высота здания была резко уменьшена. Кстати, согласно реальным опросам, большинство петербуржцев выступает против офисного центра на Охте [37]. Однако менеджеров «Газпрома» это, разумеется, не волнует. Они ведут себя, как загулявшие купчики в ресторане: хочу зеркало разобью, хочу официанту в морду заеду, за все плачу. Невольно возникает вопрос: кому и что у нас, собственно, принадлежит? «Газпром» принадлежит России, работая на благо страны, или Россия принадлежит «Газпрому», являясь ресурсом для удовлетворения его корпоративных амбиций?
Что же касается рядовой, «фоновой» застройки Санкт-Петербурга, то с ней не церемонятся вообще. Схема здесь уже давно отработана. Дом, который приглянулся инвестору, совершенно официально признается находящимся в аварийном состоянии, жильцы в срочном порядке переселяются куда-нибудь в отдаленные новостройки, затем дом сносится, поскольку реставрации он не подлежит, и на месте его возникает нечто пышно-московско-купеческое, по своей архитектурной стилистике абсолютно не соответствующее Петербургу. Это напоминает процесс огораживания в Англии XVI-XVIII вв., когда крестьян сгоняли с земли, чтобы увеличить господский домен. Сопротивляться этому бесполезно. Иногда путем стихийных митингов и протестов удается отстоять отдельное здание, двор или сквер, однако картину в целом это, разумеется, не меняет. Цунами больших денег неумолимо захлестывает Петербург.
Пренебрежение «элиты» к «простонародью» выплескивается то здесь, то там. Вот, например, Филипп Киркоров (есть в России такой популярный эстрадный певец), которому не понравился на пресс-конференции вопрос журналистки, ответил на него нецензурной бранью. Скандал был грандиозный. И что в результате? А ничего. Певец заплатил умеренный штраф, а потом использовал элементы этой истории в своих выступлениях [38]. Кстати, далее был случай, когда охранник того же Филиппа Киркорова избил человека, попытавшегося с певцом поздороваться [39].
Возможно, так обнаруживает себя эхо протестантского отношения к миру, которое вместе с либерализмом проникает в Россию. Ведь протестантизм не просто утверждает тот факт, что на человеке, добившемся в жизни успеха, лежит благоволение Божье. Негласно подразумевается и другое: что на человеке, который в жизни ничего не добился, такое благоволение не лежит. Подразумевается, что бедный человек — это человек богоотверженный, бедность — это кара, которую человеку назначил сам Бог. А поскольку Бог не бывает несправедливым, то и церемониться с бедными не имеет смысла. И вот водитель иномарки, который столкнулся с автобусом, достает травматический пистолет и стреляет несколько раз по салону [40]. Он, вероятно, искренне возмущен: как это «пролетарий» посмел повредить его дорогую машину. Или водитель другой иномарки избивает пожилого мужчину, который, по его мнению, слишком медленно переходит проезжую часть [41]. «Хозяин жизни» не расположен ждать, пока ему освободит дорогу всякая нищета.
Следует, правда, объективности ради отметить, что далеко не все представители нового российского бизнеса обладают подобными патологическими характеристиками. В России уже появился целый класс бизнесменов, остро чувствующих социальное измерение своего статуса — финансирующих науку, инновационные области экономики, поддерживающих образование, просвещение, активно занимающихся благотворительностью. Однако пока эта прослойка невелика и практически незаметна в российском информационном пространстве. Зато шизофренические наклонности российских и мировых «элит» представлены в медийной среде в полном объеме.