– О лжи?
– Дура! – фыркнул он и отвернулся, проверяя билеты, в то время как Исана полезла в свою сумочку за блокнотом и карандашом. Быстро записав строки, буквально вспыхнувшие у нее в мозгу, она бесстрашно подошла к дверям местного театра (или скорее: раскрученного клуба самодеятельности) и самоуправно сорвала имевшиеся там объявления. Вместо них она прикрепила на дверь два листа со стихами:
Искусственный свет и лживость софитов,
Блестящий эстет встречает гостей...
Напротив той двери – обитель бандитов:
Могилы и клетки потухших огней.
И стоя меж двух, заведомо ложных
Миров, что ведут либо в Рай, либо в Ад,
Отшельник-простак с улыбкой безбожной
Печально помянет сердец звездопад.
Открытое сердце с душой безыскусной
Не ропщет, не ищет по свету врага,
И пищей простой, совсем уж безвкусной
Насытить легко глупца-простака.
Ему не понять искусства и славы,
Коль видит он суть «высоких» вещей,
Но змей-искуситель во имя забавы
Меняет мерцание златых плащей.
Сегодня одна в Колизее отрава,
Завтра иная поглотит мечта,
И пала защита, сгорела застава,
И Дух обеднел, его кровь пролита.
***
У Правды звука не услышишь –
Безмолвна и чиста мелодия огня.
От лжи смятением задышишь,
В оркестре Дух свой погребя.
Искусственный свет, софитов обманность
Искру не покажет, но жертву возьмет,
В пустой простоте души первозданность,
Но разве Притворство это поймет?
Притворство и вор – их сути похожи,
Лукаво подбросят поленья в костер,
А гордые гости в рядах, да и в ложе,
Не видят, кто руки над ними простёр.
– Эй! Эй!!! – вскричал парень, когда, выглянув из-за двери, заметил, что люди столпились у вывешенных новых «объявлений». – Что ты себе позволяешь, тупая девка?! Пошла вон, пока полицию не вызвал! Или к тебе старших братков прислать? Они тебя быстро научат вежливости.
Исана испуганно отступила и нечаянно налетела на кого-то сзади.
– Простите! – извинилась она, виновато посмотрев на стоявшего позади нее мужчину. Это был среднего роста таец с густой шевелюрой роскошных волос и даже без намека на проседь, хотя, судя по морщинкам в уголках улыбающихся глаз, мужчина давно распечатал шестой десяток.
– И тебе ведома суть всех «высоких» вещей? – озорно спросил он, когда дочитал стихотворение Исаны, вовремя вырвав листы из рук разъяренного смотрителя театра.
– Здесь не нужно обладать семью пядями во лбу, чтобы понимать: когда человек изображает другого, он вкладывает в это свою душу, пропускает через себя чужой образ, и если пьеса написана не им, то он попросту ворует душу первоначального автора. Настоящий Творец не делится с другими творцами своим детищем, как не может поделить и себя на части, раздав всем подряд. А если и делается так, то это уже совместное творчество. Здесь разве совместное? И людей – зрителей – приучают смотреть на искажение первоначального замысла, на изуродованные образы, призванные вызывать у публики эмоции. Ложь заставляет людей чувствовать и проживать моменты, которых не было; ложь заставляет отдавать людей свои чувства вымышленным персонажам вместо живых людей: соседей, прохожих, друзей... В этом и состоит суть искушения. Люди не учатся чувствительности, отдаваясь чужому искусству, показанному им через десятые руки, пропущенному через десятки душ, как сквозь фильтры, потому что если бы это было так, то за столько веков благоговения перед искусством, люди бы уже превратились в святых! Почему же святыми, способными творить реальные чудеса, становятся те, кто не смотрит спектакли и предпочитает авторские песни в авторском исполнении, а не перепетые кем-то? Песни должны петься теми, кто их пишет, а играть на сцене должен тот, кто написал пьесу. Да, пусть в одном лице, если стоит такая задача, но зато от себя, от всего своего сердца, прекрасно понимая образ - творение, что было создано у автора в голове. А не так, что через восемь веков после смерти автора с этим произведением сделают черт знает что... Когда другие "творцы" приходят и начинают играть с чужими творениями, то это всегда плохо заканчивается.