Старый дворец обставили заново. Из Версаля перевезли часть мебели, ковры, посуду и зеркало. Отныне в нем отражался лик другой женщины.
Прекрасная королева осталась в прошлом, ее место заняла женщина средних лет с седеющими волосами, с горькой складкой у рта, с глазами, полными страха. Она вздрагивала от малейшего шума. В Варенне страх не покидал ее.
Нужно заметить, что тюремщики и сторожа звезд с неба не хватали. Однажды караульный из сада принял фрукты, которые свалились ему на голову, за булыжники, которыми его якобы стали забрасывать. Началась такая перестрелка! В другой раз, рассказала мне Мадам, один из мужчин во сне так страшно закричал, что поверг всех в ужас. Началась суматоха, драка и всеобщая паника! Таких примеров было много.
Мы никогда еще не были так близки.
Маска королевы соскользнула, все больше я чувствовала в ней женщину.
Я рассказывала ей новости из Германии. Последняя причуда Поластрон[128], красный цвет «а-ля Кобленц», все эти пустяки, которые освобождают голову и прогоняют хандру. Однажды утром ее глаза сияли ярче обычного.
— Верите ли вы в вещие сны, моя дорогая Роза?
— При условии, что они приятные, — ответила я.
— Мне приснились вы. Вы принесли мне ленты всех цветов. Те, что я держала в руках, стали черными. Я с ужасом бросила их обратно в вашу коробку. Я заплакала, и вы тоже.
Мадам Антуанетта обладала хорошей интуицией, но ее предчувствия не прибавили нам оптимизма. А затем она заявила, что это она приносит несчастья. Мы и сами были готовы в это поверить, когда Тюильри попал в осаду.
Какая резня! Повсюду трупы и море крови! Будто камни старого замка плакали красными слезами. Повсюду летали предметы туалета: чепцы, шляпки, юбки, все это было затоптано, порвано на куски. Некоторое время спустя я увидела рядом с их апартаментами белую куртку, расшитую королевскими шелковыми маргаритками. Она чудесным образом избежала бойни. Как и королевская семья.
Весной они продали королевскую мебель и одежды. В конце концов, это все, что у них осталось. Процесс длился шесть месяцев, и результат был самый ничтожный. Были только перепродавцы, мучимые любопытством, и толпы зевак, которые смотрели, но ничего не покупали. С этого момента то, что они называли своим правительством, взяло на себя расходы на одежду «семьи Капет».
Я часто вспоминаю те дни. Не понимаю, почему память выбирает самые пустяки. Ленты «народ», трехцветные пояса, кокарда де Вестрис, рокамбол[129]. Я помню все эти красные зонтики, гражданские веера, их гнусные гравюры, их песни, напечатанные на складчатой бумаге…
Зачем загромождать себя этими воспоминаниями, зачем еще об этом рассказывать?
Иногда я говорю себе, что это для чего-то нужно. Возможно, приятные воспоминания перекрывают все остальные, чтобы они нас не мучили? Но память, хорошая девочка, иногда засыпает ненадолго, забывая стереть все плохое — то, что стремится поглотить нас.
Глава 23
Как прошли те годы? «Жить — это всегда выживать», — часто говорила Мадам. Но как мы могли?
Мне вспоминаются вещи, не имеющие никакого значения… У нас появилась привычка держаться подальше от окон, сидеть по углам слабо освещенных комнат. Мы старались не выходить на улицу. Мы боялись черного цвета и маленьких детей. Я до сих пор помню тяжелые взгляды, полные страха и злобы. Я вижу все эти глаза. Я помню, как они были печальны и красны от слез.
Если бы меня попросили описать ту эпоху, я бы просто сказала, что она была красной.
И только лишь в Эпинее мы могли немного отдышаться. Париж угнетал, и целые лавины анонимных писем ежедневно повергали нас в ужас. Даже славные соседи стали проявлять враждебность. Они грубили мне, пророча тысячи бед. Мне не очень-то верилось, чтобы они меня когда-нибудь сильно любили…
С Аде и мальчиками мы часто уезжали с улицы Ришелье на улицу дю Бор де Ло. Если это представлялось возможным! Было много заграждений. Париж часто закрывался над нами, будто захлопывалась ловушка. Тогда мы возвращались в бутик, и, несчастные, продолжали жаться к стенам.
Последние из оставшихся дворян только что эмигрировали. Мадам Антуанетта утверждала, что все вернется на круги своя, но ее глаза говорили об обратном. На что ей оставалось надеяться? И что делали для нее дворы Европы? Что делала ее собственная семья?
Она осталась одна со своим Луи, лишенная всего, подавленная. Они находили утешение в географии или в кусочке жареного цыпленка. Думаю, они ели для того же, для чего другие пьют, — чтобы забыться.
129