И вот во время этой недолгой вынужденной прогулки от зеленого дерна до золотого песка в его ясной голове что-то переменилось, и он перешел в не такое уж непривычное состояние, о котором обычно говорят «очертя голову». Дело в том, что простонародье Корнуолла – а именно из числа простонародья были и арендаторы сквайра, и его домашняя обслуга – отнюдь не относилось к людям, лишенным сумасбродства. Увы, его в них более чем хватало; казалось, они окружили Вейна плотным кольцом из сумасбродства, в котором то и дело мелькали привидения, ведьмы и суеверия откуда-то из времен Мерлина. Но у этого магического кольца был и центр, некая точка, к которой в конечном итоге приходили все разговоры местного мужичья. Для сквайра Вейна эта точка скорее была острым шипом, уколы которого его раздражали, и даже сейчас он всю дорогу натыкался на этот шип. Перед тем как перейти с подстриженной лужайки на каменные ступени, он остановился побеседовать с садовником о нескольких саженцах, купленных за границей, которые он высадил у себя в саду прямо в горшках, и садовник с мрачным удовлетворением, сквозившим в каждой черте его обветренного загорелого лица, воспользовался шансом поведать, сколь низкого он мнения о всяких там заграничных приобретениях.
– Избавились бы вы лучше от того, что развели тут, сэр, – сказал он, тщательно копая землю. – С этими кустами никакие другие расти не станут.
– Кустами! – рассмеялся сквайр. – Вы что, павлиньи деревья кустами называете? Это же прекрасные высокие деревья… Да вы должны ими гордиться!
– Худая трава быстро растет, – заметил садовник. – Если кое-кто ее посадит, она и с дом вырасти может. Как плевелы в Библии, сэр.
– Да будь неладна эта ваша… – начал сквайр, но все же заменил более подходящее слово «Библия» на общее «мнительность». Сам он был ярым материалистом, но в церковь ходил, чтобы подать своим арендаторам пример. Пример чего именно, он сказать затруднялся.
Пройдя еще немного по дорожке, вьющейся между деревьями, он повстречал дровосека, некоего Мартина, который высказался еще резче, считая себя вправе жаловаться. Его дочь слегла с тяжелой лихорадкой – обычное дело на побережье, и сквайр, человек добросердечный, готов был простить и его дурное настроение, и резкий тон. Однако его собственное настроение совершенно испортилось, когда сей пейзанин принялся утверждать, что его беда тоже связана с несчастными заморскими деревьями, на которых все помешались.
– Если бы ей было не так плохо, я бы убрал ее отсюда, – заявил дровосек, – раз уж нельзя убрать их. Эх, с каким удовольствием я бы взял колун и на части бы их порубал!
– Можно подумать, мы говорим о драконах, – сказал Вейн.
– Так они похожи, – отозвался Мартин. – Вы только взгляните на них!
Дровосек был человеком более грубым и взбалмошным, чем садовник. Лицо у него тоже было загорелое, похожее на античный пергамент, обрамленное диковинной композицией из бороды и бакенбард цвета воронова крыла. Лет пятьдесят назад это было ультрамодно, но и пять тысяч лет назад, и раньше было не зазорно так выглядеть. Финикийцы, торгуя в неведомых землях на заре существования человечества, должно быть, расчесывали, или завивали, или заплетали свои иссиня-черные волосы подобным причудливым образом. Ведь дровосек принадлежал к народу, живущему на краю Корнуолла, который, в свою очередь, находится на краю Англии; это уникальная и малочисленная раса с многочисленными тесными связями, словно у какого-нибудь кельтского племени, и история ее печальна. Клан Мартина был древнее семьи самого Вейна, хотя последняя считалась среди мелкой аристократии весьма почтенной. Так сложилось, что во многих местах Англии предки дворян появились позднее всех прочих. Мартин относился к одной из тех народностей, которые постепенно вымирают, а может, и вовсе вымерли в наше время.
Деревья, которые были ему столь неприятны, росли в нескольких сотнях ярдов; он махнул топором в их сторону, и трудно было не признать, что в чем-то они и впрямь походили на драконов. Начать с того, что сама береговая линия словно бы тянулась к заходящему солнцу, в закатных сумерках производя впечатление совершенно фантастическое. На фоне моря, местами изумрудного, местами цвета индиго, мрачными силуэтами выделялись не то рога, не то загнутые серпом хвосты, как будто кто-то расставил вдоль берега вытесанные из камня или отлитые из гипса статуи диковинных гребенчатых гадов. Почва была изрыта и изрезана пещерами, кавернами и глубокими трещинами, похожими на следы, оставленные гигантскими червями. А над всей этой драконической архитектурой серой дымкой плыл полупрозрачный лес, как это обычно и бывает, изувеченный и искаженный до неузнаваемости черным колдовством моря. Направо вдоль берега тянулся строй деревьев, каждое из которых было словно бы торопливым наброском, сделанным короткими неаккуратными штрихами. Слева же согбенные, искривленные деревья громоздились на крутой откос, как будто густой лес медленно взбирался на берег. И именно здесь находилось нечто, что немедля обращало на себя внимание и приковывало все взгляды.