- Этого еще мало, - перервала она меня.
Мы начали ходить с ней и с какой-то институткою по зале. Институтка была очень невинна. Невинность мне просто несносна. Я начал безжалостно смеяться над нею.
- Вы страшно злы, - заметила мне Антония, садясь за рояль по моей просьбе.
Никита Степаныч беспрестанно выбегал в переднюю. Он ждал его превосходительства.
Мне стало скучно. Я уехал.
Сентября 28.
Несмотря на все мое желание опаздывать, явился часом раньше - и застал одного Никиту Степаныча еще наверху. Поневоле должен я был начать бесконечно длинный разговор, беспрестанно теряя терпение и между тем поддерживая его.
Послышались звуки рояля - и тема из "Страньеры", {13} моя люобимая тема.
Я был почти в лихорадке, но между тем не понуждал Старского сойти вниз, а ждал его зова. Еще минута - я потерял бы всякое терпение. Наконец мы отправились вниз. Поклонившись в гостиной дамам, я ушел в залу...
Зала была еще не освещена. Она сидела за роялем; звуки "Страньеры" сменились звуками мазурки Шопена, от которой мне становится всегда невыносимо грустно.
Я стоял против нее, опершись на доску. Разговор наш был вял и странен... К чему-то сказал я ей, что бог создал ее так скупо и так полно вместе, и вспомнил "One shade the more, one rey the lesse" {"Одной тенью больше, одним лучом меньше" (англ.).} {14} Байрона...
Во все существо ее проникло с недавних пор нервическое страдание. Она больна, - она становится капризна: ее глаза горят болезненно.
Она жаловалась на людей, на жизнь, я молчал. Она сказала, что желала бы умереть скорее. Я молчал.
Она продолжала, - что при смерти, по крайней мере, можно быть откровенною.
Со мною начинался лихорадочный трепет.
- Послушайте, - сказал я ей, - страшно, когда человек обязан говорить не то, что думает.
И чтобы скрыть судорожный трепет, я подошел к лампе засветить сигару.
Октября 4.
День рождения Старского; у него было народу более обыкновенного... между прочим, какой-то офицер с женою, их родственник, и два каких-то новых женских лица: одна, кажется, старая дева, от нечего делать ударившаяся в ученость, другая ее сестра, довольно молодая и, как говорят, невеста. Я был как-то в духе и потому говорил много с обеими... одна, молодая, рассыпалась в прекрасных чувствованиях. Я не замедлил воспользоваться этим и сказать об этом Антонии под конец вечера...
- Я как-то не могу никак расчувствоваться, - говорила она, смеясь нервически.
Я не отвечал на это, но через несколько минут пропел стихи поэта:
Ее душа была одна из тех,
Которым в жизни ровно все понятно, {15} и т. д.
Читая это, я смотрел ей в глаза так прямо и спокойно, как будто бы в целом мире не было никого, кроме ее и меня.
Октября 10.
Да, чем больше я думаю о себе самом и о своих отношениях вообще, тем яснее и понятнее для меня мысль, что так не живут на свете... Три вещи могли бы оправдать мои нелепые требования от жизни, и это - или богатство, или гений, или смерть.
Богатство?.. Зачем до сих пор я не могу выжить из себя детской мысли о падающих с неба миллионах!..
Гений?.. Я самолюбив, может быть, - но все еще чего-то жду от самого себя.
Смерть!.. Я умер бы спокойно, если б она пришла; но - или жизнь слишком мало дала мне - или в моих требованиях лежит предчувствие, - я жду еще от жизни и буду ждать, кажется, вечно чего-то.
Почему? этого я сам не знаю, потому что, кроме безумных требований, не имею я никаких прав на исключительное счастие.
Декабря 31.
"Руки твои горячи - а сердце холодно", - говорила мне сегодня одна женщина, и я ей верю. В самом деле, рано начавшаяся жизнь мысли состарила мое сердце. Давно просвещенный воображением, я внес в действительность одно утомление и скуку... С восторгом приветствую я все, что может сколько-нибудь раздражать притупившиеся чувства. Таковы все мы - все мы потеряли вкус в простом и обыкновенном; нам давай болезненного!
Я пошел с тяжелым чувством на душе на вечер к ним - и это чувство оправдалось. Антония встретила меня вопросом: отчего со мною нет Валдайского? {16} Я принужден был солгать, потому что нельзя же было сказать настоящей причины того, что я не звал его с собою... А настоящая-то причина гадка, да, гадка, потому что это - ревность!..
Да, я готов ревновать ее к каждому, кто на нее взглянет. По какому праву?.. Не знаю, но я глубоко ненавижу каждого, о ком она вспомнит случайно, но я бы хотел, чтобы она любила меня с забвением всех и каждого... О! я хотел бы быть богат, славен, хотел бы быть выше всех - только для этого. Глупо, безрассудно, но что же делать? Так я создан... Она должна была играть что-то, что она очень долго приготовляла. Мне было досадно на нее, на ее мать, на всех, досадно, потому что это было что-то парадное, что это не шло к ней. Когда она села за рояль, я стал против нее. Сестра ее подошла ко мне и попросила меня отойти в сторону.
Антония сбилась на четвертом такте и ушла чуть не в слезах.
Я торжествовал - но ее волнение оскорбило меня, казалось мне мелочностью.
- Вы слишком свыше этих торжеств, - сказал я ей потом... Пришедши домой, я рыдал, как женщина, как ребенок.
Января 4.
Опять у них вечер; _Валдайский_ явился по приглашению... Неужели и этого человека начинаю я наконец ненавидеть?.. Недавно еще познакомясь с семейством, он держит себя свободнее меня. Он говорит с нею беспрестанно; она его слушает.
И между тем нынче же, когда, почти не в силах пересилить самого себя, не в силах ни с кем говорить, сел я один в углу залы, - она взглянула на меня и потом попросила офицера, который, в прибавок ко всем своим достоинствам, поет еще романсы, петь: "Ты помнишь ли?" Варламова... Слова необычайно глупы, но в них видел я какую-то связь с прошедшим...
Но если я обманут, о мой боже!.. Если вовсе никогда она меня не любила. Если все это - только призраки моего воображения?.. Если я смешон?
Офицер запел:
Горные вершины
Спят во тьме ночной... {17}
Она грустно склонила голову.
Я стоял за нею, пожирая глазами ее открытые плечи, боясь перевести дыхание.
Она казалась так грустна, так больна! Я готов был плакать.
Января 7.
Да, чем больше я вглядываюсь в эту природу, тем она становится мне непонятнее... тем я больше люблю ее. Зачем так полны значения наши разговоры о совершенно общих предметах, наши разговоры, которые ведутся при матери, при других. Мы говорили нынче о ревности. Я защищал это чувство... Она сказала, что ревность оскорбительна.
Сестра ее пела в гостиной старый романс: "Oublions-nous", {"Забудемся" (франц.).} который бог знает почему-то попал к ней в милость.
- Бросьте эту пошлость, - сказал я, подходя к ней вместе с Антонией.
- Пошлость? почему же? - спросила Антония.
Я сказал, что _люди_ расстаются не так.
- Полноте, все так кончается, - заметила она с недоверчивою улыбкою.
- Нет, - отвечал я, - кончается часто и серьезнее...
О, моя бедная жизнь, долго ли будешь ты в противоречии с моими словами?!
Пришел какой-то господин, который не помешал мне, впрочем, говорить с матерью о том, о чем изо всех женщин можно говорить только с ней - о настоящем состоянии общества. Я был зол и резок.
Антония слушала меня слишком серьезно...
Я начал говорить о моих верованиях, - о той молитве, которою я могу молиться, которою наполняет мою душу Вечное целое!
- Вы с ним согласны? - спросил господин Антонию, которая, наклонясь к столу, задумчиво чертила по нему пальцем.
- Вполне, - отвечала она быстро и живо.
Января 9.
Валдайский заехал ко мне нынче и просидел целый вечер... Он прямо сказал мне, что видит меня насквозь. Я не отпирался - да и к чему?.. Разве моя любовь бросает на нее тень?.. Он говорил мне потом, что я ревнив и что ревновать смешно и странно. Я согласился, что это так - да и сам я знаю, что это так.