За окнами было темно, и он осторожно обошёл стол, оглядываясь по сторонам, затем снова остановился.
На его ковре лежал камень, окружённый брызгами стеклянных осколков. Это был небольшой камень, но его глаза сузились, когда он понял, что кто-то что-то обернул вокруг него, прежде чем запустить в окно его кабинета.
Он подошёл к нему, слыша, как хрустит битое стекло под его ботинками, и немного осторожно поднял его. Он был завернут в бумагу, перевязан бечёвкой, и он, держа его в левой руке, пальцами правой смахнул прилипшие к нему осколки стекла.
Нахмурив брови, он прошёл остаток пути к разбитому окну, и выглянул наружу сквозь разбитые стёкла. Лунный свет лился на сад. Серебристых и чернильно-чёрных луж было достаточно, чтобы сбить с толку глаз, но не настолько сильно, чтобы он не мог сказать, что сад пуст. Никто крупнее карлика не смог бы спрятаться за садовым кустарником или цветочными клумбами. Так что те, кто бросил это в окно, очевидно, не задержались поблизости, чтобы посмотреть, как отреагирует Гарвей. Но как они вообще попали в сад? И забравшись сюда, как они смогли выбраться незамеченными? Гарвей знал о выучке солдат, назначенных охранять его резиденцию. Если бы кто-нибудь из них что-нибудь видел или слышал — в том числе звук бьющегося стекла — его кабинет в этот самый момент был бы полон вооружённых, злых, насторожённых людей.
Чего, со всей очевидностью, не происходило.
Он вернулся по хрустящему стеклом ковру и снова уселся за свой стол, положив завёрнутый в бумагу камень на бювар перед собой. Несколько секунд он смотрел на него сверху вниз, затем перочинным ножом перерезал бечёвку и развернул бумагу.
Как он сразу понял, бумага оказалась конвертом, и на нём было написано его собственное имя. Он не был особенно удивлён тем фактом, что, насколько ему было известно, он никогда раньше не видел этого почерка, но почувствовал покалывание странного волнения, когда взвесил конверт в пальцах и понял, что в нём должно быть как минимум несколько листов бумаги. Он понятия не имел, почему его неизвестный корреспондент решил доставить ему почту таким нетрадиционным способом, но сомневался, что потребовалось бы больше одного листа, чтобы выразить даже самые страстные угрозы убийством, что наводило на мысль, что это должно быть нечто совершенно отличное от того, что он изначально предполагал.
Тем же самым перочинным ножом он разрезал конверт и извлёк его содержимое. Там было восемь листов тонкой дорогой бумаги, испещрённых строчками, написанными через равные промежутки тем же аккуратным, чётким почерком, что и адрес на внешней стороне конверта. Он положил их на бювар и, поправив настольную лампу, с любопытством склонился над письмом.
— Откройте! Откройте во имя Короны и Святой Матери-Церкви!
Громогласный рёв был прерван внезапным оглушительным грохотом, когда шестнадцать человек, несущих десятифутовый таран с железной головкой, со всей силы воткнули его в закрытые ворота. Тот, кто выдвинул это требование, явно не ждал ответа.
— Что?! — воскликнул чей-то голос в явном замешательстве. — Что вы, по-вашему, делаете?! Это дом Божий!
Монах, назначенный ночным привратником, выскочил из своей маленькой каморки у ворот, заламывая руки, и побежал к воротам монастыря, как раз в тот момент, когда таран врезался в них во второй раз. Он почти добрался до закрытого портала, когда обе половинки ворот резко распахнулись. Кусок разбитой перекладины ворот ударил его в плечо, сбив с ног, а сам он застонал от боли, когда большой тяжёлый ботинок опустился ему на грудь. Он начал протестующе кричать, но затем резко замер с полуоткрытым ртом, так как обнаружил, что смотрит на острие очень острого, очень твёрдого штыка, примерно в восемнадцати дюймах от его носа.
И этот ботинок на его груди был далеко не один. На самом деле, это был всего лишь один из множества ботинок, так как в ворота ворвалась целая рота пехотинцев с мрачными лицами. Засверкало ещё больше штыков, голоса выкрикивали резкие команды, и ещё больше дверей распахнулось, когда в них начали врезаться приклады мушкетов и плечи.
Большинство братьев монастыря выскочили из своих келий, растерянно моргая и выкрикивая вопросы. Они получили очень мало ответов. Вместо этого их глаза расширились от недоверия, когда нечестивые руки схватили их, развернули и швырнули лицами на каменные стены и колонны. Никто из них никогда не представлял себе такого жестокого, прямого нападения на монахов Матери-Церкви, и особенно на братьев Ордена Шуляра. Явный, ошеломляющий шок от такого невероятного неуважения овладел ими. Они были Инквизиторами Матери-Церкви, хранителями и охранниками её законов. Как кто-то посмел нарушить неприкосновенность одного из их приоратов?! Тут и там один или двое начинали бороться, сопротивляться, но только для того, чтобы в итоге закричать, когда ожидающие этого мушкетные приклады сбивали их на колени.