Есть такое понятие — любимый учитель. Вячеслав Тихонов в пустом актовом зале за пианино после вдохновенного урока. Плятт в гриме Ландау и окружении верных учеников и продолжателей. Бывает такое и по жизни. Вон у нас же в городе была некогда в одной из школ Софья Захаровна, учительница литературы и предмет поклонения всех старшеклассников, а все старшеклассницы, как одна, с сигаретой в зубах и короткой стрижкой a la Marina — " под Софу". Не было у меня за жизнь любимых учителей: ни обожаемой словесницы, ни заботливого академика-наставника в ермолке и с бородкой клинышком, ни покрытого орденами и сединами ветерана боевой и политической подготовки, ни даже захудалого потомственного вальцовщика, пролетария с длинными усами, чахоточным кашлем и воспоминаниями об Юдениче и Кирове.
То есть, жизнь, конечно, учила и меня, но пользовалась совсем другими посредниками, менее киногеничными. Хитрый, умный и злопамятный "красный директор" с внешностью Серафима Огурцова вовремя сообщил мне, что: " Нам тут не нужны люди, умеющие ставить вопросы. Нам нужны люди, умеющие давать ответы". Вольнонаемный слесарюга-алкаш с издевкой попросил распетушившегося от невыполнения его приказаний лейтенантика: " Так покажи, как сделать" — и тем навеки выучил не ставить подчиненным задачу, если не представляешь детально, как ее можно выполнить. Проверяющий, старая министерская крыса из техуправления, от которого я услышал: " При решении любой задачи есть два этапа: самоутвердиться — и добиться поставленной цели. Есть смысл сразу считать, что первый этап уже выполнен, и пора переходить ко второму". Амнистированный монтажник, проводник поезда "Хабаровск-Москва", второй секретарь горкома, жуликоватый киевский профессор, бывший следователь-важняк, перешедший в бандитскую фирму зиц-президентом… Мало ли чьими устами может говорить Жизнь? Дело за тобой, умей слушать ее уроки и правильно их понимать. Но, если говорить о любимом учителе, то, может быть, ближе всего к этому понятию — вот как раз Василий Алексеевич Якимов. Мой учитель истории в девятом и десятом классах. А самое большое дело, которое он для меня сделал — отговорил от профессии историка.
Я учился у него два года — девятый и десятый классы. Я и перешел в эту школу потому, что она была одной из трех в большом городе, сохранивших десятилетний срок среди сплошных одиннадцатилеток.
Была тогда очередная рацуха Никиты Сергеевича. Память у меня об этом времени осталась самая нежная, и о девочках наших и мальчиках, и о маленькой двухэтажной школе с большим плодовым садом, и даже об учителях. Я, знаете, тоже был не подарок. Одно, что драки после уроков чуть не каждый день, другое, что избалован пацан своими мелкими достижениями на матолимпиадах, активизмом в городском клубе "Физики и Лирики" да публикацией детских стишков в местной комсомольской газете. В итоге позволял себе на уроках алгебры сочинять комедию из пиратской жизни, а для равновесия на литературе решал под партой математические головоломки из ягломовского задачника. Я бы такого ученичка, наверное, просто убил бы. А они терпели почти без репрессий.
Но все это так, развлекушки. Все-таки, жизненный путь мой вчерне уже определен. Я буду историком. Книги по истории, да не лишь бы так, а вузовские курсы, я начал читать лет с десяти и к шестнадцати прочитал не меньше центнера. Конечно, это были не совсем Моммзен или Ключевский, но, большей частью, вполне приличные тогдашние учебники по Древнему Риму, Средним Векам или Истории СССР. При моей ломовой памяти я, знамо дело, многое запоминал, не понимая, но ведь, чтобы понять хоть что-то в истории, надо вообще пожить маленько на божьем свете. А с банком данных, как теперь говорят, дело обстояло не так плохо. Да, видно, что на самом деле мне этот предмет был по душе. Во всяком случае, после восьмого класса я с некоторыми препонами пролез в археологическую партию рабочим на пару недель, а в девятом и десятом сочинил исторический кружок и почти регулярно проводил в нем занятия для младшеклассников. Как раз было стопятидесятилетие первой Отечественной войны и "Гусарская баллада" несколько оживила в публике, и даже в моих малышах, сознание, что русская история начинается не с 1917-го.
Так что, конечно, обязательная школьная программа по истории для меня особого-то интереса не представляла. Моя учительница в предыдущей школе это твердо понимала и старалась без особой надобности клапан не открывать, чтобы не утопить свой урок в моих совершенно ненужных для выполнения учебного плана рассуждениях о зверствах Ивана Грозного и бессмысленности Ливонской войны. В новой школе преподаватель этого предмета отличался довольно заметно. Я его, вообще-то, чуть-чуть знал и раньше, как отца моей прежней одноклассницы Нины, уже тогда достойно представлявшей тип вальяжной славянской красы. Но тогда как-то не врезалось.