С праздничными брюками дело обстояло так: форменные диагоналевые брюки учителя гимназии — это моего отца! — были реставрированы, выкрашены в темный цвет, где надо — заштопаны и выглажены. Получились почти новые брюки!
Отец ходил в дешевых сандалиях. А требовались для вечера ботинки. А где их взять? Но нам и тут повезло: на чердаке обнаружили — это мы с братом! — черные ботинки. Их почти износил отец, но выбросить пожалели. И вот пригодились-таки! Сапожник, работавший недалеко от нас под широкой мимозой, прибил набойки к ботинкам, как следует пришил дратвою подметки, обновил рант специальным инструментом и выкрасил верх под лак. Он даже шнурки достал новые, довоенные, чуть ли не времен начала мировой войны.
— Чем хуже новых? — сказал сапожник, возвращая нам ботинки.
После этого всю тяжесть подготовки к юбилейным торжествам пришлось испытать и нам, детям. Мы, мальчики, с мамой таскали ведрами воду (все с того же двора Джарагетти), потом нас мыли зеленым желеобразным мылом (поочередно) в оцинкованном корыте. Ну и натерпелись же мы! Это мыло буквально разъедало глаза, слезы текли ручьями.
В один прекрасный вечерок мы всей семьей двинулись ко второму государственному театру (позже — кинотеатр «Апсны»). В фойе театра играл духовой оркестр, перед театром толпились люди. Нас встретили, отца под руку увели на сцену, а бабушку и маму с детьми усадили в ложе на втором этаже.
Театр был переполнен. Мы сверху с удивлением разглядывали продолговатый зал, особенно занавес. Нам казалось, что занавес бархатный, а бахрома толщиною с добрую руку — из чистого золота. Бархат висел очень красиво — со складками, кое-где складки были оттянуты в стороны тяжелыми канатами — опять же из чистого золота, как и бахрома. Золото в сочетании с малинового цвета бархатом действовало на нас неотразимо.
А еще и люстра…
Люстра состояла из множества стеклянных бус размером с грецкий орех. Она представляла собою как бы конус, обращенный вершиною вниз, а поверхность конуса словно бы усеяна теми самыми бусами, а внутри полого конуса масса электрических лампочек — может, целая тысяча, может, миллион, а может, биллион. Это мой брат подсчитывал количество ламп. Спорить с ним было трудно: люстра ярко светила, и пересчитать все лампы — все равно что невооруженным глазом считать пятна на августовском солнце.
Три раза прогремел гонг. Мама сказала, что это именно гонг — это же ясно: у него низкий, гудящий звук. И тут случилось поразительное: бархат малинового цвета и золотая бахрома с золотыми канатами ушли куда-то вверх, наверное, сквозь крышу (а куда же еще?), причем не шелохнулась ни единая складка и не дрогнули канаты, точно все они были из единого материала (может, из дерева).
За занавесом оказалась сцена, а на сцене — много людей. Все они полукругом окружали нашего папу, который выделялся прекрасно отбеленной холщовой рубашкой и широким поясом. Он стоял ровно, как в строю, смотрел куда-то прямо перед собой, возможно, на нас. Но видел ли он нас? Было далековато от сцены до ложи, и в зале стоял полумрак, в то время как сцена невыразимо сверкала.
Вот что нас особенно поразило: папа со своими друзьями как бы стоял не на сцене, а на широкой аллее — с обеих сторон высокие, стройные кипарисы, они уходили вдаль, а в самом конце аллеи (может, за целую версту от нас) синело море, самое настоящее, живое море. Это было удивительно: что это, вышибли стенку, что ли, чтобы открылся вид на море?
А еще бросились в глаза цветы: их было так много на аллее, что просто удивительно! Цветы, цветы, цветы! Розы белые, розы красные, как в ботаническом саду!
Я забыл сказать, что, когда поднялся занавес, весь зал зааплодировал. И мы тоже. Мы аплодировали свету, цветам, кипарисам и морю, а остальные — неизвестно кому.
Потом выступил Иван Иванович Запорожский — учитель русского языка, папин сослуживец и мой будущий учитель. Был он небольшого роста, в свое время окончил Нежинское училище (то самое, в котором некогда учился сам Гоголь) и проживал в Сухуме из-за «слабости в легких».