Запорожский стоял — теперь я знаю, как это называется, — на авансцене, говорил «по памяти», не заглядывая в книгу, а потом прочитал адрес.
Папу он называл пионером на «ниве абхазского просвещения», говорил об азбуке, которую составил папа тридцать лет тому назад, будучи восемнадцатилетним молодым человеком, немало сказал он хороших слов и от имени своих коллег, преподавателей Сухумской учительской семинарии, и бывшего реального училища, и бывшей женской гимназии.
Потом он обнял папу, и они расцеловались. Бабушка и мама были очень растроганы, а нам, детям, показалось смешно: чего это взрослые дяди целуются?
Брат шепнул мне на ухо: не вижу ли я птичку на сцене? Я встрепенулся. Птичку? Какую еще птичку? Я долго искал ее глазами и не нашел! А брат нарочно не говорил, где она, и меня это начинало злить.
Пока я искал птичку, на смену Запорожскому выступили другие. Все они говорили о папе. Только о нем. Называли «наш уважаемый юбиляр», «наш коллега», «труженик на ниве просвещения», «отзывчивый и добрый»…
Брат наконец сжалился надо мной и сказал:
— Вон там, над морем, справа… Чайку видишь?..
И вправду там летала чайка. Как только я ее не увидел: ее трудно же было не заметить! Какое же это море без чайки!
А еще говорили на сцене: «Труд оценен друзьями», «Абхазия не забудет неустанных ваших просветительских забот», «Три десятка лет — это годы подвижничества»… И многое еще такое…
А папа стоял неподвижно, смирно, всех внимательно выслушивал. Лицо у него было свежее, чуть румяное, лоб высокий, без морщин, взгляд уверенно устремленный вперед…
Особенно запомнилась одна тетя. Такая беленькая с лица, с черными длинными косами. Она сказала со сцены:
— Я плыву из Поти в Новороссийск. Наш пароход у пристани. Мне сказали, что сегодня юбилей абхазского просветителя, и я не могла не прийти сюда и не могу не сказать слова…
На наш взгляд «тетя», а на самом деле студентка и, как сказала наша мама, «совсем молоденькая».
После каждой речи все с удовольствием хлопали в ладоши, все были веселы и что-то выкрикивали, как видно, хорошее, потому что бабушка и мама тоже радовались.
Занавес опустили после того, как папа сказал:
— Большое за все спасибо!
И он поднялся к нам в ложу. Его провожали молодые люди с цветами, так что все мы оказались среди цветов.
— Мы их заберем домой, — сказала бабушка.
Занавес снова взмыл вверх, куда-то поверх крыши, и глазам нашим представилась пустая сцена. Но вскоре вышел дядя в черном костюме и объявил начало концерта. Теперь нам хорошо была видна вся аллея, по всей ее ширине. Оказывается, и между кипарисами росли розы — где белые, где красные.
На сцене выступал семинарский хор. Молодые люди прекрасно пели и очень ловко танцевали. Они были в черкесках и башлыках. Но не все. И не все носили кинжалы. Но танцевали только те, у которых были кинжалы.
Хотя на сцене было любопытно, но не меньший интерес представлял собою зал. Внизу, под нами, — сплошные макушки: волосатые, с пролысинами, совсем лысые. И головы — черные, рыжие, бурые. Володя бросил вниз лепесточек белой розы, и легкое чудо природы упало кому-то на голову. Бабушка одернула Володю и почему-то погрозила мне пальцем.
Вскоре весь зал поразила некая заезжая певица. Она была белокурая, как Кримгильда, косы ниже пояса, губы словно рубины. Мама шепнула бабушке, что у певицы чулки фильдеперсовые, а туфли на французских каблуках (по-нынешнему — шпильках).
Певица пела итальянские песни. Голос у нее был чистейший. Талия и бюст в самую норму — какие бывают в сорок лет. Уж очень красиво она пела, и ей не давали покоя, заставляли бисировать. И не раз и не два. Мы с братом, поддавшись общему настроению, тоже кричали «браво» и «бис».
Наконец певица, изрядно устав, присела в глубоком поклоне. Но и тут публика не унималась. Тогда она сорвала с себя волосы, и взору изумленных зрителей предстал мужчина. Это уж был апогей! На этом концерт закончился, и вместе с ним — юбилейный вечер…
Мы возвращались домой. Была лунная ночь.
У каждого из нас, кроме отца, в руках была охапка свежайших майских роз.
Там и сям на перекрестках горели газовые фонари. (Их зажигали в сумерки, спуская на тросах до уровня человеческого роста, и вновь подымали — уже зажженными — с помощью небольшого ворота, прикрепленного к одному из столбов на тротуаре.) Если бы не луна, можно было без труда угодить в колдобины на улицах. А при подходе к нашему дому нас встретили дружным кваканьем согни сухумских лягушек — жительницы болот, которыми была богата главная городская площадь.