Делать нечего — не всегда же художники пишут красавцев. Я же сам учусь на разного рода горшках, вазах и картофельно-овощных натюрмортах. Чем я хуже их?..
И снова обратился к своей физиономии, держа наготове тоненький мягкий уголек. Единственно, что мне нравилось в моем зеркальном отображении, — это велюровая куртка, которую сшила мама, распоров свой старый костюм. Куртка была темно-темно-коричневая, чуть не черная.
— Начинай, Жора, — сказала Ольга Викторовна.
И я начал…
Как теперь полагаю, стал рисовать себя по принципу: точка, точка, запятая, носик, ротик, подбородок и так далее. Сделал самый примитивный набросок углем. Работал я быстро и, как видно, напряженно.
Вскоре подошла ко мне Ольга Викторовна. Она внимательно изучила мое произведение. И вдруг сказала:
— Хорошо!
Еще постояла немного, хотела было что-то поправить, да раздумала.
— Хорошо, — повторила она. — Делай подмалевок.
Вот тут взял я в руки палитру, выжал из тюбиков белую, желтую, черную, коричневую и оранжевую краску.
Мазал я довольно густо. Мне нравилось, когда художники мажут густо. Более того, еще больше по душе были мне мазки мастихином — это вроде штукатурки на холсте или картоне. (С холстом в то время было туговато, но картон где-то находили — скорее всего, это была тара из-под различного рода купеческих товаров.)
Стрижка в то время была у меня «ласточкой». Поэтому я над бровями провел горизонтальную черную линию. Потом положил черную и коричневую краски на свою куртку, потом желтую и белую — на лицо. Я долго старательно размазывал на картоне краски. Черную и коричневую щедро положил и на волосы. И почти не тронул фон, который был сделан кем-то раньше. Если не ошибаюсь, я писал на неоконченной картинке…
Я собирался в тот же день — нет, в тот же час! — завершить работу над автопортретом. Однако Ольга Викторовна остудила мой пыл.
— Жора, — сказала она, — на сегодня достаточно. — И позвала к моему мольберту Володю, Женю и Лелю. И, к своему удивлению, я услышал:
— Ребята, смотрите, как Жора пишет. Для подмалевки недурно. Обратите внимание на колорит…
Володя молчал. Женя тоже. А Леля Бам спросил:
— А где нос?
— Будет нос. После, — пояснила художница.
— А губы?
— Тоже после. Хорошо, хорошо, — сказала Ольга Викторовна и позвала Самсона.
Долговязый Самсон, обутый в шикарные солдатские ботинки и защитного цвета брезентовые обмотки, потрепал меня по щеке и сказал:
— Пацан, кажется, что-то напишет.
Мы покинули добрых художников и направились к пещере. Женя сказал, что он заглянул бы в нее, если бы был у него карманный фонарик.
— А́ ну ее! — махнул рукой Леля. Он был старше всех нас, и ему было виднее.
— А я пойду, — сказал бесстрашно Володя и сделал несколько шагов вперед. Но я ухватил его за рукав.
— Не пущу, — сказал я решительно. — Скажу папе и маме.
— Ну и говори!
Женя попытался образумить Володю.
— Может обвалиться свод, — сказал он весьма авторитетно.
Володя послушался, но предупредил, что в следующий раз никто его не удержит. И швырнул камень в черную пустоту.
Здесь уже делать было нечего, и мы пошли восвояси — вниз по узенькой улочке.
Через несколько дней я снова стоял перед «мышонком с оттопыренными ушами», как прозвал брат мой автопортрет. Я на него не обижался. «Неча на зеркало пенять, коли рожа крива»… Я очень, очень не нравился самому себе.
Я снова клал на черную краску коричневую, потом коричневую на черную, накладывал на лицо белила, а на губы — киноварь. Немного погодя я снимал краску ножиком и подбирал другие цвета.
Ольга Викторовна поощряла мои «творческие поиски». Много позже я узнал, что именно так назывались мои попытки что-то делать со своим изображением.
Сергей Михайлович и Самсон давали советы, однако Ольга Викторовна возражала против них:
— Не надо. Пусть развивает свое виденье.
Сначала мне казалось, что нос на картине слишком длинен и тонок, потом, наоборот, что он короток и толст. Относительно пропорции у меня тоже были свои соображения. Но очень нравилась мне пуговица зеленовато-красного цвета. Я, кажется, изобразил ее натурально, и ничего менять в ней не хотелось. Но ведь пуговица, кажется, не главное в портрете.
Одновременно о портретом, то есть параллельно с ним, я писал пейзаж с натуры — крыши домов, на которые я смотрел с высоты балкона Булаковских. Володя занимался горшками, а Женя и Леля писали вазу с цветами.