И я вспомнил путешествие по точно такому же маршруту в мае 1920 года. На дилижансе Сухум — Тамыш.
Дай бог памяти…
Отец сказал как-то маме:
— Погода установилась: не прохладно и не очень жарко. Хороший нынче май. Поезжай с детьми к Кате в Тамыш.
— В Тамыш?! — воскликнула мама.
— Да, в Тамыш.
— Одна с детьми?
— Посажу в дилижанс. А через неделю приеду за вами.
— Сколько туда верст?
— По шоссе сорок пять.
Мама схватилась за голову: какой кошмар, какая даль — сорок пять верст!
Отец успокоил ее: ничего особенного — отъезд в шесть утра, а часов в восемь вечера Никуа встретит у тамышских духанов. Никуа — муж тети Кати, папиной сестры.
С точки зрения мамы, дело осложнялось еще и тем, что дети слишком маленькие: мне семь лет, брату моему Володе шесть, а сестре Тане всего год. Правда, она спокойная, здоровая девочка, и тем не менее…
К тете Кате собирались давно. Она очень звала погостить в Тамыше, тем более что в городе голодно и детей не мешает подкормить свежим молоком и сыром. Наша мама, Елена Андреевна, и сама хотела вывезти нас куда-нибудь. Но так далеко, в самый Тамыш? Как-то не подумала об этом, в голову ей это не приходило. Это же где-то у черта на куличках! Шутка сказать — целый день трястись в дилижансе…
— Говорят, что на дорогах пошаливают, — сказала мама.
— Одна болтовня! Разбойников всех переловили.
В ту пору Абхазией правили меньшевики. И в «Сухумском листке» сообщалось, что с бандитизмом покончено.
— Если из Тамыша ездят к нам, то, видимо, можно поехать и в Тамыш, — сказал отец.
Это было логично. И возразить тут нечего. Из-за того, что когда-то по дорогам шлялись разбойники, не сидеть же теперь безвыездно дома?
Мама сильно колебалась, но забота о детях в конце концов взяла верх: хорошо погостить у тети Кати, особенно этой весной, когда в городе даже хлеб и то с перебоями.
Мы с братом обрадовались поездке. А почему бы и нет? Что плохого в путешествии? Тем более, что дилижанс.
— Я поговорю с Патой Чантриа, — сказал отец.
Речь шла о владельце дилижанса — это был огромный детина с длинными усами и могучими плечами. Пата Чантриа и сам мог бы потягаться с любым разбойником. У него под блузой на левом бедре всегда висел здоровенный смит-вессон, который запросто буравил двухвершковую балку с пятидесяти шагов. Пате палец в рот не клади, что называется, парень не промах. А как пьет он на дорожных станциях! Словно лошади в его собственной упряжке (всего две плюс одна пристяжная). А поет как?! Едет, бывало, — не сидит на козлах, а стоит — весь в пыли, и горланит. Старинные песни поет о каких-то героях. И про любовь тоже. Запросто веселил пассажиров. В то время он играл еще и такую роль, как ныне радиотрансляция в купе поезда дальнего следования.
Одним словом, в нашем доме начался настоящий переполох: было решено ехать к тете Кате. В первую голову пострадали мы с братом: целую неделю мама обшивала нас, по нескольку раз примеряя холщовые рубашки, отрывая тем самым от игр и друзей. Потом нас стригли. Мой дядя Иосиф раздобыл где-то машинку и вместе с отцом взялся стричь нас. Но не совсем удачно — машинка оказалась ржавая. Хоть и поливали ее обильно фотогеном (то есть керосином), она тем не менее плохо работала. Мы с братом плакали навзрыд. Еще бы! Волосы у нас буквально выдирали. Какая же это стрижка?
Потом мама купала нас. Намыливала собачьим зеленым мылом. Не дай бог, если пена попадала в глаза: значит, плачь целые сутки. Глаза обжигало, словно крапивой. Вообще купание, насколько помню, нравилось одной только Тане. Чуть больше, может, брату, но для меня оно всегда оборачивалось сплошным страданием.
После недельной подготовки, выяснения семейных отношений с точки зрения гигиены мы ранним утром двинулись в центр Сухума, к Старому базару. Здесь, недалеко от колбасной лавки Адольфа Ратке и булочной Харлампия, находилась дилижансная станция. Это была не контора, простая харчевня. То есть более грязная, чем обычная, оттого и называвшаяся станцией. В дальнем, полутемном углу ее почти круглосуточно работал теневой театр «Карагёз». Черноглазый бесстрашный молодец, по имени Карагёз, нещадно и неприлично избивал полицейского. Публика ржала от удовольствия. Детей сюда не пускали. Я иногда смотрел представление через щелку в стенке. А публика — дюжина любителей чая и кофе. Больше и не могло вместиться в сей театр, где все роли, искусно меняя голос, исполнял на полутурецком, полугреческом и полуабхазском языках некий анатолийский грек.