— Монументальнейшее полотно! — пошутил Замятин, взвесив папку на ладони. — Почитать дашь?
— Не могу. Единственный экземпляр, — сказал я, и это было сущей правдой. Я редко сохранял черновики и делал копии уже написанные вещей: с оргтехникой в те годы было проблематично. Пишущая машинка да калькулятор — вот и вся техника. Ксероксы были редкостью, к тому же их надо было регистрировать, а то не дай бог, народ начнёт запрещенные книги тиражировать! Парочка повестей вместе с романом пропали у меня в бумаге, а с десяток рассказов отправилось в Вечность уже позже, когда я только осваивал компьютерный набор. Утешает одно: рано или поздно, но рукописи всё равно возвращаются, хотя автор об этом зачастую даже не догадывается.
— Жаль, что второго экземпляра нет, — Замятин со вздохом вернул мне папку. — А я вот прозы пока не пишу, всё больше по мелочам пробавляюсь. Стишок, ну, два стишка накропаю за месяц — и в стол. Пусть лежат, отдыхают…
Сказал он это с лёгкой усмешкой, как бы иронизируя по поводу собственной лености. Но я, знавший Замятина в лучшие времена, расслышал за этой иронией отчаянье поэта, вынужденного заниматься сугубо газетным делом.
Это была наша последняя встреча. В том же 86-м Замятин уехал в Амурскую область. Работал редактором многотиражки в Талакане, — это там, где строили Бурейскую ГРЭС. Умер сравнительно молодым — в 46 лет. За прозу Замятин так и не взялся. Скорее всего, не успел: газета…
Глава седьмая
С Мишей Анищенко я познакомился в 77-м на году, когда поступал в Литинститут. Местом встречи стало легендарное общежитие на Добролюбова, 9/11. Помню, я шёл по коридору, когда услышал за спиной давний клич волжских разбойничков:
— Сарынь, на кичку!
Оглянувшись, я увидел парня с бутылкой портвейна и наполовину наполненным стаканом. Типичный житель городской окраины, в мятом костюме и с шарфиком, лихо накрученном на жилистое горло, — таким я увидел Мишу — безысходно трагического поэта конца минувшего века. Но тогда, в конце семидесятых, он был ещё молодым, безусловно талантливым стихотворцем, буйно-непредсказуемым в своей хмельной весёлости.
— Поддержи, а то одному невмоготу, — вместо приветствия сказал парень, и протянул мне стакан. Я поддержал. А дальше всё закрутилось тугой пружиной литинститутского сценария. Приняли. Добавили. Скинулись. Сгоняли. Снова приняли… И так энное количество раз, с неизменным чтением стихов и душевным пением под расстроенную гитару.
Так я познакомился с Мишей. Уже в те годы он писал крепкие стихи, которые могли бы украсить сборник не одного поэта. Впрочем, Союз писателей молодых печатал неохотно. Очередь на стихотворный сборник могла растянуться лет на пять-семь. Довольно часто поэты умирали прямо в очереди.
Кумиром тогдашней литинститутской братии был Н. Рубцов. Незадолго до этого вышел его посмертный сборник стихов "Подорожник".
звучали по комнатам шутливые строчки Рубцова. В карманах у нас, первокурсников, слегка очумелых от поступления в знаменитый вуз, и в самом деле не звенело. Ни в правом кармане, ни в левом. А праздная Ялта казалась нам дальше, чем Магадан.
Миша был истовым поклонником Рубцова, особенно по части шарфика. Всеобщего признания, впрочем, это не гарантировало. В семинаре Н. Старшинова, куда попал Миша, шарфик ругали не меньше, чем стихи. Молодым поэтам палец в рот не клади — могут и откусить… до каблуков. Дух соперничества часто оказывался сильней, чем элементарная объективность.
Накануне отлёта из Южно-Сахалинска я дал Мишке телеграмму: встречай, если сможешь. Пока летел в Куйбышев, перекуривал в самолётном хвосте. В те годы наш Аэрофлот глядел на табак сквозь пальцы.
В аэропорт Мишка приехал вместе с другом-соперником Женей Чепурных, тоже поэтом, и довольно сильным.
— Поживёшь пока у меня, а там снимешь какой-нибудь угол, — говорил мне Мишка по дороге из аэропорта. — За работу не беспокойся — найдёшь, была бы только прописка.
— Вот с пропиской у нас в Куйбышеве сложно, придётся побегать, — вставил Чепурных. Я представил себя с паспортом в руках, бегающим по городу в поисках прописки, и загрустил. Предложил взять портвейна "три семёрки" и хорошенько это дело обдумать.
Мы завернули в тихий скверик и разобрались с семерками, после чего жизнь показалась гораздо лучше, чем была на самом деле.
— Ничего, не пропадёшь, — по очереди утешали меня Мишка с Женькой. — И пропишешься, и жильё найдёшь, и на работу устроишься.