Человека я в своей жизни вообще ни, разу не тронул пальцем. Всегда все делал как надо, учился в школе неплохо, но, конечно, и неблестяще. Потом работал — тоже старался, но достиг немногого. Я как-то никогда не был нужен никому, не только теперь, когда я старик, но и раньше. А нынче им вовсе на меня наплевать, я же вижу по глазам. Да и смотрят-то на меня мало, правда, небось вид у меня не очень-то приятный, вот еще руки стали трястись.
В прошлом году я разбил чашку. Мойра взяла веник и медленно собрала все осколки, не говоря ни слова. А ведь обычно она просто рта не закрывает. Вообще тут вины моей не было. Чашка сама слетела со стола, я задел ее локтем, когда она уже падала. А так я ничего не разбиваю, никогда. Вот в кухне на шкафчике всегда стоит большая ваза с цветами, я ее обычно беру и пью из нее воду, а потом аккуратно ставлю на то же место. Мойра даже ничего не замечает.
На прошлой неделе я вдруг упал в саду на дорожке. Сильно ударил руку, но даже не вскрикнул. Я теперь стал такой легкий, что какой-то мальчишка меня поднял, проходя мимо, и даже сигареты изо рта не вынул. А я помню, как упал с велосипеда в 33 году. Я тогда долго лежал в траве и все никак не решался встать: вдруг что-то себе сломал? Но все оказалось целым, лишь весь день как-то знобило.
Да, и еще случай был. Увидев, как столкнулись две машины, подумал, может, там кто-нибудь ранен, побежал туда. Оказалось, только я один при том и пострадал: когда бежал, упал и вывихнул лодыжку. А с теми все было в порядке, только машины помяли. Я тогда лежал на земле и чуть не плакал от обиды, мимо прошел, помню, полицейский и посмотрел на меня, но ничего не сказал. Подумал, наверно, что пьяный. Может, я и правда тогда выпил. Но вообще я очень мало пил.
А как я те бутылки разбил, хорошо помню. Вышел из дома, а ключ забыл внутри. И все окна были закрыты. Стою как дурак и ничего не могу сделать. Вдруг вижу, камни лежат. Я так разозлился, что схватил один и бросил в этот чертов дом, хорошо еще, в окно не попал. А потом увидел эти бутылки и уже нарочно стал целиться и по ним! Молоко брызнуло, будто белая кровь. А потом смотрю, мне уже на ботинки натекло. Повернулся, побежал и сразу наткнулся на полицейского. Я ему рассказал, мол, из окна увидел, как какой-то мальчишка швыряет камни в бутылки, выскочил из дома и побежал за ним, тут дверь вдруг захлопнулась, а ключа у меня нет. Он мне почему-то сразу поверил, чем-то там в замке поковырял, и дверь открылась.
Нет, ведь я же еще раз себе вывихнул лодыжку! Как же, в 32 году. Мы все стояли тогда прямо на улице, в парке и слушали Шона Маккормака.{3} Он пел «Панис ангеликус», Я сам не заметил, что нога у меня попала в какую-то дырку в земле. Дев{4} тоже был там. Ему тогда было пятьдесят. И Дженни с ним стояла. Она была его старше на несколько лет, но умерли они в один год. Так, говорят, часто бывает, если муж с женой очень любят друг друга. Если очень любят… Эту вещь написал кто? Да, конечно, Цезар Франк. А исполнял Маккормак. Я потом это еще раз слушал по радио, он тогда это пел на концерте в Белфасте. А музыкальному критику из «Телеграфа» он тогда почему-то не понравился. А мне очень понравилось. Какой же это был год? Не помню. Я вообще музыку очень хорошо чувствую. Конечно, я ей никогда не учился, но у меня какое-то музыкальное чутье что ли. Может, после смерти я там у них буду музыкантом. Да, а Шон Маккормак уже там, так что, может, я буду ему аккомпанировать, и мы опять исполним «Панне ангеликус». Мне мальчик говорил, что, когда Дев умер, все в церкви за него по очереди молились вслух. Я, конечно, там не был, остался слушать похороны по радио. Помню, как сидел в кресле, так и заснул. Мойра потом говорила, что, когда меня увидела, решила, что я умер. У меня, мол, руки были холодные, и я почти не дышал. Да они у меня всегда холодные.
Я вот читал тут очерк Сэма Макатри про евхаристические конгрессы и про тот, в 32 году, когда был Маккормак. Макатри пишет, что католики и протестанты друг друга тогда не смогли просто понять. Тогда, значит, не смогли понять! Можно подумать, сейчас они друг друга поняли! Нет, ну просто смешно! Но написано, конечно, здорово. А ведь ему было уже за пятьдесят, когда он стал журналистом, он до этого просто работал на заводе. Может, и мне попробовать писать? Конечно, знаменитостью уже не стать. Но так просто, записал бы свои мысли, впечатления. Все-таки девятый десяток идет, это ведь не шутка. На лице у меня будто иней. Дев умер. И Маккормак — тоже. И Дженни умерла. И я тоже, наверное, скоро умру и перейду в иной мир. Там меня уже ждут. Там всех ждут. Но когда? В общем, я еще ничего, так что, может быть, не очень скоро. Пока еще тут побуду.
Но надо спешить.
Жизнь моя выливается, как молоко из разбитой бутылки. Надо спешить. Надо все успеть. И с завещанием лучше не тянуть. Пусть парень все получит, а не этот его папаша, мой дорогой племянничек. Это сейчас ему тринадцать (или четырнадцать?), а скоро, глядишь, и жениться надумает. Вот и помянет меня добром. Да, надо спешить.
Он спешил.
Старик медленно шел по вечерним городским улицам, постоянно останавливаясь и тяжело дыша. Эти улицы, дома — все было знакомо ему, все узнавало его таким, каким он приехал в этот город, молодой, двадцатилетний Патрик О’Хултаны. Он приехал сюда, чтобы жить и быть счастливым. Призраки юности, они подстерегали его на каждом углу. Тени. Да и сам он казался тенью. Вот тут живет один его знакомый. Да, впрочем, живет ли? Или тоже умер? А сам он почему-то все живет.
Он спешил.
От мокрого асфальта как-то неприятно пахло. Он увидел вдруг, что вокруг много народу. Люди шли, разговаривая друг с другом о чем-то, совершенно ему непонятном и бесконечно чуждом. Жизнь стала просто привычкой, за 80 лет он настолько привык к неизменным утренним вставаниям, отправлению естественных нужд, приему пищи, мытью и всему прочему, что обычно зовется жизнью, что уже не мог представить себе иной формы существования. Разумеется, исправно верил в иной мир, но и это, пожалуй, тоже было лишь привычкой. Он жил долго, давно уже был стариком и поэтому понимал, что конец рано или поздно настанет и надо быть готовым к нему. Готовым не только в высшем смысле, но и чисто практически.
Поэтому он чувствовал себя удовлетворенным, выходя из конторы нотариуса. Явно начинающий и не имеющий опыта в разговоре с клиентами, по мнению Патрика — совсем еще мальчишка, нотариус держался с неуместной развязностью и неприятно посмеивался в тех случаях, когда следовало бы хранить на лице печать торжественной скорби. Речь ведь как-никак шла о смерти, и не чьей-то там смерти или смерти вообще, а о его, Патрика, личной и индивидуальной смерти, неизбежность которой, казалось, подтвердило составленное завещание. Да, теперь уж деваться некуда. Патрик, конечно, был доволен собой, уже один тот факт, что он так запросто сумел совершить один это длинное путешествие по городу, заставлял испытывать некую гордость. Приятно было думать и о том, как он покажет завещание мальчику: пусть знает, что дед его всегда любил, и пусть уже сейчас это поймет, а не после его смерти. Да и на лицо дорогого племянничка тоже будет приятно взглянуть… Но все-таки… Почему-то ему было грустно…
Встреча с Ангелом Небесным ждала его на улице Гарднер. Он ступил на мостовую, и, осторожно осмотревшись, сделал несколько шагов. Вдруг он услышал резкий рев мотора, одновременно почувствовал сильный удар в бок и — больше ничего не помнил… Парень в кожаной куртке даже не остановился.
На следующий день в газете появилась маленькая заметка, в которой говорилось, что переходивший улицу старик был мертвецки пьян.
Тяжелые капли воды падали с яблоневых листьев на дорожки, заросшие травой. Огромный сад, некогда заботливо возделываемый, был оставлен на произвол судьбы и постепенно возвращался в свое естественно-природное состояние. Теперь там никто уже не бывал. Рядом с массивными воротами, всегда закрытыми, рос одинокий куст боярышника. Над кирпичной стеной возвышались острые металлические прутья, и местная молодежь даже не пыталась проникнуть внутрь. И машины редко проезжали по заброшенной дороге мимо сада. Утром прошел дождь, и теперь над мокрой травой поднимался пар, такой густой, что воздух внутри сада казался тяжелым и плотным.