— Це мой младшенький, Герочка, с жинкой. — Голос тети Паши теснит мои воспоминания. — Городскому фотографу заказывала, и он их с двух карточек переснял на одну. Вместе-то сфотографироваться им не довелось…
Тетя Паша заспешила меня покормить. Вынула из печи борщ и картошку. Когда над тазом сливала мне на руки, балагурила:
— Рука руку моет, обеи хотят чистенькими быть!.. Больная, видать, трохи оживает… У тебя и левая не очень-то. Хоть бы покрепче була!..
Может, вот так же сливала своему сыну-моряку, вспомнила его руки и мои сравнила с ними…
Меня оставила за едой, сама выбежала корову встретить из стада. У двора заблеяли овцы, замычал приведенный с луга теленок. Потом донесся звон подойника.
Сидел я за едой и думал: ради кого она здесь? И искал ответа, оглядывая избу. Из-под кровати виднелись босоножки, модные туфли на высоком каблуке. В шифоньере на плечиках висели совсем не старушечьи платья, костюмчик и кофточки, а одна — белая кружевная, та самая, в которой Катя на фотографии. И пришел к выводу, что Катя где-то неподалеку и, возможно, иногда сюда заглядывает.
Тетя Паша напоила меня парным молоком, сказала:
— Може, на вулицу идти думка е? Твое дило молодое. А мне так спать пора. Утром в лесе наберу груздей да засолю. Моя невестка, — кивнула на фотографию, — их страсть как любит! Треба и мясця ей заготовить, и маслица сбить.
— А где ваша невестка?
— Катерина-то? — Тетя Паша устало склонила голову и вздохнула: — Беда с ней. Долго, милок, рассказывать…
3
Последнее дело — донимать страдающего человека расспросами. И толку в этом никакого. От навязчивого любопытства он еще больше в себе замкнется и, может, так и не раскроется перед тобой никогда, для своих исповедей изберет другого слушателя, недокучливого, терпеливого.
Перед сном поговорили только о том, где мне спать. От кровати я наотрез отказался, сославшись на духоту, и попросил постелить на деревянном диванчике. Тут лучше, это и тетя Паша поняла: в изголовье из открытого окна текла ночная свежесть. И когда я лег, она лишь погладила меня по голове, сокровенно, по-матерински:
— Якие волосики у тебя мягонькие!
И вновь мне показалось, что опять она меня сравнивает с кем-то.
Пробудился от сдержанных шагов хозяйки. Увидел приготовленные у порога две корзины и сразу понял: собирается в лес. Вспомнив все, о чем вчера говорили, поспешно вскакиваю с постели.
— Тоже пийдешь?
— А как же!
Заглядываю в зеркало, поправляю волосы, она усмехается:
— Ишь ты! Смотрит, кудерки не помял ли… Поспешай, поспешай! До обеда надо обернуться. Чтоб корову не прозевать. Наверное, там поснидаем. Да? Сейчас я кое-что спроворю…
Пока я собираюсь, она повозилась на кухне и в сенцах, потом порылась в ворохе моряцкой одежды, натянула на себя тельняшку, а поверх внакидку бушлат с якорями на рукаве.
На выходе из дома она заметила мой любопытствующий взгляд, сказала:
— Тебе, мабуть, занятно, що я в тельнике? В нем тэпло. Да и привыкла. В нашем роду все были речниками. И деды, и батьки. По всей Кубани ходили, по всему Азову. И сама я вечно на пароходах кухарила. Дети, конечно, при мне. Оттого и поныне сыны во флоте — кто в торговом, кто на сейнерах… А Герочки немае…
Занятая своими мыслями, она примолкла. До самого леса никто из нас не проронил ни слова. Когда же с опушки свернули в дубраву, она, словно бы спохватившись, заговорила нарочито бойко, явно пытаясь справиться со своей печалью, словно бы веселя сама себя:
— А ну, грибки, вставайте на дыбки! Маслята — дружные ребята. Опенки — ноги тонки. Рыжики — богатые мужики. А боровик — всем грибам полкови́к…
Сразу же набрели на грузди. Хорошие грибы, беломолочные, молодые. И самые крупные стали моей добычей. В азарте я мечусь от одной семьи груздей к другой и совсем не замечаю, как тетя Паша подолгу копается гам, где я уже успел грибы порезать. Неужели она после меня что-то находит? Склонившись, разгребает листву, вскрывает бугорочки. Казалось мне, что тут уже ничего нет. Оказывается, есть. Сравниваю содержимое наших корзин: у меня грибы крупные, как лапти, у нее — все меленькие, один к одному. Теперь я от тети Паши ни на шаг.
— Герочка мой был смелый, — заговорила тетя Паша, когда мы, набрав грибов, расположились на лужайке позавтракать. — С измальства дружки иначе его и не кликали: Герой да Герой. На Азове, бывало, як разыграется трамонтана — ветер такий, як заштормует, а Герка с хлопцами ялик отчаливают и — в море. Интересно им, видишь ли, на большой волне покататься!.. А закончил школу — прямиком в мореходку. Тут и война. Сперва с Дону письма слал, а потом с Волги. Як спознались-слюбились Герка и Катерина — не знаю. Только к моему приезду до Сталинграду воны вже вместе булы. Квартировали у Мамаева кургана. Он — командиром на бронекатере, старшина первой статьи. Она — телефонисткой при штабе военной флотилии. Ходила в матроске, которая дуже була к лицу ей, голубоглазой да светловолосой… Времечко було тревожное: город день и ночь бомбили, фрицы Дон перешли. Мои молодые виделись редко. И як же воны беспокоились друг за друга, як тосковалы! Дуже я пугалась за них: при такой-то любови если один загинет, то и другому того же не миновать… Провелы до себя телефон. Прибежит Катя домой и сразу к аппарату, ручку крутить. Да так рада була, коли удавалось дозвониться до Герки. Так заботливо спрашивала: «В каком часу тебя ждать? Не приготовить ли обед? А где тебя встретить?» И всегда ласково так называла: «Герочка мой! Герочка милый!» А он ее: «Милочка! Крошка моя!» Или же, когда в шутливом настроении, просто: «Кроха!» И часто: «Кохана, сэрденько мое!» — как зовут казаки своих невест и жинок у нас на Кубани…