Кто же она, моя единственная подруга на всю жизнь? Вижу ее в каждой, в кого влюбляюсь. И если обманываюсь, то никого не виню. Иные как легко приходят, так же легко и уходят. Но, несмотря ни на что, даже на измену, они не теряют в моих глазах ни одного из своих достоинств, не вызывают неприязнь, все лучшее откладывается в душе, как непредвиденное богатство.
О времени прихода пятьсот-веселого на станции никто не знал. Поезд оправдывал свое название. Неожиданно подгромыхал попутный товарняк и, провизжав всеми своими колесами, остановился.
— Вот это везение, ёкорный бабай!
Одноногий красивый парень, с которым я уже успел познакомиться, Володя Саранский, ехавший с такой же, как и я, путевкой, потуже нахлобучив модную шляпу и подправив гитару за спиной, решительно запрыгал через рельсы и, кинув на платформу костыли, стал взбираться туда и сам — по буферам и прицепу. Я за ним. На платформе сразу же спрятались за бортами, чтоб дежурный по станции не увидел и не согнал. Когда товарняк двинулся, огляделись. На соседней платформе сидели двое, как и мы, в полувоенной, полугражданской одежде, один с палочкой, другой с костылями.
— Эй, полторы калеки! Куда едете? — прокричал Володя.
Оказалось, что и у них путевки в дом отдыха облсобеса. Тотчас же перебираемся к ним. Это уже компания, стало веселее. С шутками-прибаутками выяснили, кто откуда, холостой иль женатый. Все еще вольные, даже Саранский, широкоплечий, крепкий и, видимо, всегда удачливый по женской части, смуглолицый, со смоляными кудрями, с ослепительно-белозубой улыбкой и горячими глазами, из которых озорство так и брызжет.
— Мать спрашивает: «Скоро ли ты женишься, сынок?» — «А я, мам, еще в прошлом году оженился на товарном поезде…»
Наверное, с кем бы ни был, он — везде душа компании. Присел поудобнее, и вот уже гитара у него на коленях — вызванивает задорную плясовую. Сам же замахал под музыку культяпкой ноги, отрезанной ниже колена:
— Ух, так бы и сплясал, ёкорный бабай!
Потом перешел на песни. Голос у него приятный, басовитый, богатый оттенками, переливчатый.
На одной из остановок наш товарняк оказался бок о бок со встречным. Там кто-то окликнул:
— Эй, Саранский! Черт одноногий! Куда ты?
Володя, оборвав аккорд, поспешно вскакивает и прыгает к борту:
— А, это ты, черт клешнятый! Здорово! Вот в дом отдыха едем.
— А я оттуда.
— Да ну! И как там?
— Кормежка как на убой… Посылки американские… Если хочешь на второй срок остаться — пожалуйста!
— Что ж уехал?
— А я уже отбыл два срока. Сколько ж можно?!
Оба товарняка грохнули почти одновременно.
— А девчонки хорошие есть? — крикнул Володя, не жалея глотку и ругаясь в досаде, что не удается поговорить о самом главном. Ответ дружка, хоть тот и старался изо всех сил кричать, еле услышали:
— Есть одна… Красивая! Но ни на какую приманку не идет… Да ты о ней сразу услышишь: Катька-монашка… А еще ее называют…
А как еще называют, уже расслышать не смогли.
Не о ней ли это, о моей давней знакомой, о невестке тети Паши?
И сердце вновь защемило, затосковало: где она, моя счастливая доля? Может, там, куда еду…
Мы опасались, что товарняк на нужной нам станции не остановится. Так и случилось. Прыгали на ходу. Труднее всего пришлось Саранскому — то ли себя поберечь, то ли гитару. Не один раз упомянул он какого-то непонятного своего бабая. Но все обошлось, и к нему вернулась постоянная его веселость. Увидев на одной из платформ товарняка дерущихся, он устремился следом, прыгая на костылях и выкрикивая:
— Так ему! Так! Всыпь еще! В рыло дай! Под дыхало!
Кричал, пока успевал за поездом. Вернулся довольный, точно доброе дело сделал.
Оставшийся путь лесами мы проделали на пароконной подводе с брехливым мужиком, напоминавшим нам всю дорогу с надоедливым упорством, что таких, как мы, у него под началом было много, что он — майор и командовал чуть ли не дивизией.
5
Бывшую помещичью усадьбу, где разместился наш дом отдыха, я не сразу разглядел. Не до этого. Надо было оформиться, побывать у врачихи, помыться, получить «второй фронт» — американскую продовольственную посылку, подыскать место. А наутро с головой захлестнуло разгульно-беспечное, с укоренившимися традициями, писаными и неписаными законами житье-бытье отдыхающей фронтовой братвы. Завертелись в колесе: спальный корпус — стоповая — танцплощадка. Одна молодежь. Некоторые недавно из госпиталя. Раны еще кровоточат. Но унывающих нет.