— Сердце у тебя мамочкино: всех жалко!
И когда девчата на пятачке принимались выстукивать любимую подгорную, с волнением и нежностью я вслушивался в звонкий Любочкин голосок:
Удивительно, что ни споет, все предназначено для меня. Об изменушке, о подруге-сопернице, о целованных губочках, о разлуке, о дальней сторонушке — обо всем, что происходит между нами и что нас ожидает.
Со мной же на чьем-нибудь крылечке или за чьей-нибудь копешкой сена — и куда денется вся ее смелость — она робка и необыкновенно пуглива. Целовать — целуй сколько хочешь, а обнял покрепче, положил руку на грудь, сейчас же заторопится:
— Ой, уже поздно! Наверное, мама ругает. — Высвободится, а уходить не уходит.
— Что ж ты не идешь?
— А я еще немножко посижу, — смеется.
Подходящ ей любой повод, чтоб не забыться, не зайти слишком далеко.
— Вон ктой-то идет! — отстраняется. А никого не слышно и не видно. — Ой, собаки гдей-то! Боюсь!
— Ну, давай до дому доведу, если собак боишься. Идем?
Качает головой:
— Нет. Еще чуточку побуду…
Потом уже не ищет повода, только шепчет умоляюще:
— Не надо, милый! Не надо!
Не перечесть подружек моей юности, с которыми вот так, как с Любочкой, любезничал и вольничал, а стоило только запрокинутому к звездам миленькому личику пугливо залепетать: «Не надо, не надо», я становился рабски послушным. Девчонки к доброте особенно чутки, поэтому, видимо, я им запомнился: годами писали письма, полные доверия и надежды, искали встречи, и почему-то верится, что и сейчас, по прошествии стольких лет, они нет-нет да и вспомнят меня с прежней любовью…
Мои встречи с Любочкой не остались тайными. В очередной банный день баба Настя, видя, что я плохо справляюсь с мытьем головы, подскочила ко мне:
— Давай-ка помогу! Гля-ко, еще стесняется! Я вашего брата знаешь сколько перекупала в инзенском госпитале? Счету нет. Тысячи! А волосы-то у тебя как шелковые! И сам ты ладный. Девки-то, чай, любят?
— Как же! — пробую, смущенный, отшутиться. — Так и сохнут, так и сохнут.
— Постой-ка! — за волосы приподняла мою голову баба Настя, чтоб заглянуть в глаза. — А это не ты ли вчера до полночи сидел на моем крылечке с Любкой? Да, да, с белобрысенькой? По голосу тебя угадала… Любка ведь моя племянница. Здорово-то не балуй. Смотри у меня!..
Я отнекивался. Но это действительно были мы с Любочкой. В аллее парка мы вечером напали на светящийся пенек, запаслись обломками и, сидя на крылечке бабы Насти, украшались блескучими гнилушками. Ох и повеселилась же Любочка, ох и довольна же была: словно и впрямь на нас бриллианты, а мы — принц и принцесса. Не хватает мне еще, чтобы в куклы с ней играть. Чисто ребенок! Ну что с нее возьмешь?..
И не было ни одного дня, чтоб у нас не говорилось о Кате. Всех перебивал Володя Саранский:
— Да, вот это, братцы, деваха! Все красотки, что к нам на танцы бегают, мизинца ее не стоят… Да если б я ей приглянулся, разом покончил бы с разгульной жизнью. Ишачил бы, как каторжный. Да я для нее разбился бы в доску!
Дом бабки Лебедихи за озером. От нас близко. Спуститься по дороге вниз, обойти родники, бьющие под меловыми кручами, и вот он, на пригорке. Перед ним ветлы, разлатые, старые, с обнаженными мощными корнями — любимое у сельчан место посидеть, посудачить. Приятели мои туда ходили, я же воздерживался из боязни попасть Кате на глаза. Но видеть ее мне удавалось почти каждый день. Сначала издали, потом поближе. Особых перемен я в ней не заметил — только походка более степенная, лицо без прежней живости, задумчиво-печальное, голубизна в глазах потемнее, волосы светлые, льняные, покороче, под мальчика, стрижка, возможно ставшая ей привычной, единственно дозволенная уставом для армейских девчат. Встречал я Катю, бродя с друзьями по селу. Вместе со всеми здоровался. Видел ее стирающей белье на озере, поднимающейся от родника с ведрами на коромысле, идущей с бабкой Лебедихой в лес по дрова, и возвращающейся с вязанкой хвороста на плече, и просто сидящей на крылечке за рукоделием. Казалось, она и не догадывается, почему под старыми ветлами подолгу засиживаются парни из дома отдыха. А нас сюда притягивало, как магнитом. Делаем вид, что коротаем время, от нечего делать. Рыпела гармошка Кольки Косого, бренчала гитара Саранского, нежно ворковал его басок. И были непомерно рады, если удавалось с Катей заговорить. Я хоть и втянулся в эти каждодневные прогулки за озеро, все же не забывался: держался в тени. Однако, видно, примелькался, и даже когда один я попадался ей на улице, мы здоровались, как хорошие знакомые. Никого из моей компании она не выделяла, относилась одинаково ровно — как ко всем, так и ко мне, и, как по этому я мог судить, она меня не узнавала, а напомнить о себе было бы неразумным. Да и права такого я, наверное, не имел.