На песке лежал ствол огромного дерева, толщиной у основания чуть ли не в рост человека. Прямой, без ответвлений, кое-где пооббитый. По форме и по структуре волокон нетрудно понять, что это сосна. Какая же она была стройная, мощная и, видимо, необыкновенно красивая! Лежит, словно лишь вчера срубленная, только что обработанная. А ведь жила она в непредставимо далекое время летающих ящеров и ихтиозавров. Что же с ней тогда случилось? Какая земная или небесная катастрофа ее повергла? Ледник, спустившийся из Скандинавии? Взрыв метеора, извержение вулкана, землетрясение или разбушевавшийся океан? И каким стихиям она обязана тем, что не сгорела, не сгнила и черви ее не источили? И почему именно ей выпала такая судьба, с сотворения земли одной-единственной на тысячи верст вокруг оставшейся нетленной, чтоб, спустя пятьдесят миллионов лет, предстать перед всем живым, поражая человеческое воображение своей величественной красотой?
Евсеич, а в ту пору еще не звавшийся по отчеству, просто Ванька, совсем молодой барский лесничий, а по совместительству кучер, обнаружил ее после спада вешних вод, которые в тот год были особенно бурными, подкрепленные дождями, и вызвали повсеместно оползни и обвалы. Пятьдесят миллионов половодий и вдобавок с полмиллиарда дождей потребовалось для того, чтобы сосна темной, глухой доисторической эры вдруг, теперь уже в качестве чудо-дерева, заново явилась миру.
Дед увлекся рассказом о находке: приятно было вспомнить ему свою молодость. Может, поэтому он и приезжает сюда вместе со всеми, кто ни попросит, в любое время, когда ни позовут.
Разговаривая, мы отошли в сторонку, подальше от галдящей ребятни, поднялись на кручу, с которой виднелись необозримые сосняки: и те, что внизу, и те, что над кручей, — все деревья, а им уже по пятьдесят — шестьдесят лет, посажены им, любое в его руке побывало, за них он заслужил золотую медаль, которую в эту войну отдал в фонд обороны.
— А за кучера-то я бывал всего несколько раз, — говорил дед, удовлетворяя мой интерес, терпеливо перенося надоедливые расспросы. — Возил барина к Бестужевым и Ознобишиным, его друзьям, в их поместья. Гостевать он любил. Зато и сам был хлебосольным. В дни рождения, на праздники у двора, бывало, стояло разом не менее десятка карет и фаэтонов. Особенно к нему зачастили, когда он завел у себя музей. Замечательный музей в специально для этой цели построенном двухэтажном здании! Говорили, что такого не было во всей губернии… А всего памятней, как возил я барина в Языково. Юбилей тогда ожидался, не то языковский, не то пушкинский. Барин рассказывал, что братья Языковы дружили с его отцом и часто сюда к нему приезжали. А с ними еще и Денис Давыдов, и Соллогуб, и много еще других знаменитостей. Так вот барин хотел написать о селе, где жили друзья его отца и где бывал сам Пушкин…
Как кстати был мне этот рассказ деда Евсеича! Я не перебивал, боялся сбить рассказчика с подробного спокойного повествования. Каждая мелочь, замеченная тогда Евсеи-чем, его впечатления от поездки были мне бесценны, крайне необходимы для завершения очерка, подсказанного редактором газеты, о пребывании Пушкина на Волге. Я заимел представление о родовой усадьбе Языковых, давно несуществующей, о внутренней планировке дома, о комнате, называвшейся «пушкинской». Для полного успеха дела теперь не хватало лишь собственных впечатлений, для чего достаточно, как и планировал я в начале поездки, ненадолго заглянуть в знаменитое село по пути домой.
Нас окликнули. Не видно ни учительниц, ни школьников. Одни мои приятели у телеги. Мы спустились. В телеге каждый занял прежнее место. Поехали.
— Тут, ребята, есть другая дорога, — сказал дед. — Зато привезу я вас прямо к вашему дому. Не возражаете?..
Через час он высадил нас в парке и сам слез с телеги размять ноги, покурить. Видимо, и тут было много милого его сердцу. Засиявший взгляд его переходил от дерева к дереву.
— Вот этим дубам больше двух веков. Клены, ясени, липы — эти мной посажены. Березкам лет по сорок. Когда сажал, не надеялся, что примутся. А они вон как вымахали!.. Я говорил тебе про музей, — дед тронул меня за рукав и показал на бугры, заросшие бурьяном. — Вот где он стоял, лицом к озеру. Место тут самое красивое, не правда ли? Конечно, озеро уже не то. Раньше мельница была, уровень воды регулировался. Жаль, не сохранилось здание. Гражданская война тут колесом ходила. При пожаре кое-что успели спасти. Сколько-то картин — они теперь в областном музее. А бумаги и книжки — кого они могли тогда интересовать? Но был тут в имении один конторщик, который в них, видимо, что-то кумекал, попользовался. Сам я видел, как он в голодный год какие-то листочки, будто бы рисунки и рукописи Лермонтова, обменивал на хлеб и муку. После будто бы их приобрело государство за крупные деньги. А кто знал, что барские музейные бумажки окажутся в столь высокой цене?..