С минуту я постоял молча, ежась под пристальными взглядами Кати, Татьяны Павловны, Ираиды-врачихи, кому тогда предназначались мои стихотворные признания. Посвящения моей светловолосой подружке, отсутствующей, читать было легче:
Вся пылкость молодого сердца, преклонение перед девичьей чистотой и любовью, ненасытность свиданий, тоска расставания были в моих стихах непритворными, истинными, ничуть не преувеличенными, наоборот, не всегда полно высказанными из-за поэтического неумения.
— Ишь, как он за Любочкой! — выкрикнула какая-то из девчонок.
После каждого стихотворения мне аплодировали, и так, подбадриваемый публикой, я прочитал почти все написанное в Беловодье. Кажется, мои признания дошли по назначению: Татьяна Павловна и ее подруга-врачиха, оживленно переговариваясь, дружно хлопали в ладоши, и Катя, когда я на нее взглядывал, одобрительно кивала головой.
Тем временем Зубной Врач приготовился к своему номеру. Голова его была обмотана полотенцами наподобие чалмы, и пятно сажи темнело над переносьем.
— Объяви так: «Всемирно известный персидский факир Али-Баба».
Факира встретили взрывом смеха. Он спрыгнул со сцены в публику.
— А ну, загадайте любые три карты!
Зрители дивились его фокусам: как это у него все получается? И тогда, как все смеялись, нас, его приятелей, угнетала запоздавшая догадка: «Вон почему этот ловкач всегда нас обыгрывает. Экий прохвост. Шулер!..»
Больше показывать было нечего, и Зубной Врач объявил:
— По многочисленным просьбам тружеников полей снова предоставляем сцену Владимиру Саранскому!
Володя с большим чувством, тихо и доверительно, с цыганскими нотками в голосе запел:
Может, самая популярная в то послевоенное время песня. Кто ее только не пел тогда: и взрослые, и малые дети. Она, как никакая другая, выражала радость встречи с пришедшими с войны.
Я слышал от Володи ее раньше, но на этот раз она у него звучала проникновеннее, нежнее — свое личное, что ли, чувство изливал он в ней, мне кажется, неразделенную любовь к Кате. И взгляд его был обращен на нее.
Артистизм Саранского, его манера исполнения — со слезой — заставили притихнуть зал. Многие девчата не дождались с войны женихов, и неизвестно, что сулит им будущее: у кого-то будет мил друг, у кого-то нет… Может, они уже представляли свою горькую долю, невесты-вдовушки.
Катя сидела замершая, вдруг резко изменившаяся, и я боялся повредить ей своим неосторожным взглядом. А Володя уже выводил заключительный куплет — разом преобразившийся, сияющий ослепительной улыбкой, голосом, звенящим в избытке счастья:
В первом ряду возникло какое-то движение, послышалось всхлипывание, и я увидел Катю, сгорбившуюся, сорвавшуюся с места и побежавшую к выходу. Иван-гвардеец поспешил за ней вдогонку…
Так неожиданно закончился наш концерт. Зубной Врач еще пытался сгладить впечатление от происшедшего, но уже и у Саранского не было желания петь, и зрители, потеряв всякий интерес к выступающему, озадаченные, молчаливые, начали расходиться.
Наутро по дому отдыха, по всему селу — слух: отказалась Катя от жениха, свадьбы не будет.
Почему? Что случилось? Какая причина? Никому ничего не известно. Мне же было мучительно больно, что тети Пашины надежды не оправдываются, и я не знал, что предпринять.
Я направился к Ивану-гвардейцу. Переживал он незадачу, видимо, тяжело. В избе не продохнешь от табачного дыма. Мой друг лежит одетый на неразобранной постели и курит, курит. На меня только взглянул, приподняв голову с подушки, и вновь уперся глазами в потолок, не переставая чадить махоркой. Молча подал мне руку, кивком предложил присесть к нему на кровать. Принялся крутить новую папиросу и мне газетку подсунул:
— Кури!
Мать Ивана хлопотала по хозяйству, разговаривая, как обычно, сама с собой, а мы курили и молчали. Я Ивану о случившемся — ни слова, и он мне — ни слова. Да что без пользы болтать!