Но не такая натура у моего друга, чтоб выказывать свою боль. И когда я принялся за другую папироску, он сказал с вымученной улыбкой:
— Ха! Пришел сват к свату в гости. «Закуривай!» — угощает хозяин. Высмолили по одной. «Давай еще!» — «Давай!» А потом и до третьей дошло, и до четвертой. «Сват, — говорит хозяин, — что же ты сваху-то не привел?» — «Да она не курит, туды ее растуды!» Ха-ха-ха! Смех смехом, а все-таки чем бы тебя угостить? Знаешь что? Баньку я затеял. Не хочешь разделить компанию?
— Если бы с веничком.
— Так с веничком! А как же? С березовым!
— Ух ты! Я уж и не помню, когда с веничком банился. Даже забыл, как он пахнет!
Как ни старался он избавиться от угнетенности, она давила его. И только когда, разомлевшие в банном пару, мы досыта нахлестали друг друга, к Ивану вернулись свойственные ему живость, разговорчивость и добродушие. В предбаннике, отдыхая и попивая квас, он словно бы увещевал самого себя:
— Да ну их! Все эти переживания! Хватит киснуть! Как не стыдно. Эх ты! А еще — Иван-Гвардии! Случилось непредвиденное. Ну что же? Одного мужика спрашивают: «Что хмурый? Как дела?» — «Да плохо, — говорит. — Жизнь трещину дала: жена двойню родила». Ха-ха! Ничего. Все образуется. Как-нибудь… Вот так-то… А все ж я хотел бы знать, какая муха ее укусила. Да я бы ей всю душу отдал! Кто-то у нее, видимо, есть. Или был… Что делать теперь, не знаю. Может, завербуюсь. Дотяну в колхозе до января и возьму расчет. В работе время пробежит незаметно: сентяб — октяб, тяп-тяп — и конец года… А впрочем, лучше не загадывать…
Побывал я и в доме бабки Лебедихи. С чувством неосознанной вины переступил я порог. Зачем на концерт Катю пригласил? Песня ее растревожила или почувствовала любовь Володи Саранского, и это повлекло ее разрыв с женихом? А может, наша совместная поездка в Языково? А может, прочитанные на вчерашнем концерте мои стихи? Может, наконец-то вспомнила меня? Хотелось знать истину.
Бабка меня встретила на пороге, сокрушенно качая головой, поднесла палец к губам, и кивнула на перегородку: дескать, Катя там, молчи!
Заговорили мы о том, о сем: о начавшей портиться погоде, о моем скором отъезде домой. Старался я говорить погромче, чтоб Катя слышала. Но она не вышла, не откликнулась. И когда, сойдя с крыльца, я заглянул к ней в окно с улицы, она отвернулась.
В нашей палате не прекращались пересуды.
— Может, ей приглянулся кто-то другой? А кто?
— Она любого осчастливит!
— Ну, деваха, задала задачу!
Наверное, кто-то, подобно мне, втайне надеялся: уж не он ли сам станет ее избранником?
— Нет, ребята, — подвел черту под всеми разговорами Володя Саранский. — Тут нам никому не светит…
Мне показалось, что и Саранский, и все мои друзья по палате догадывались об истинных причинах Катиного поступка: что и она, как всякий из нас, обездолена войной, и не меньше, чем кто-либо.
За окном мельтешила осыпающаяся листва, качались деревья под ветром, дождевые капли принимались изредка постукивать по жести подоконника. Выходить никуда не хотелось.
Разбрелись ребята по своим койкам; кто курит, кто собирает пожитки в дорогу, кто читает. В большом доме Лафы-Лафаешки устанавливается задумчивая тишина — впервые за все наше пребывание здесь.
Саранский, устроившись у окна, негромко перебирает струны гитары, подыскивая подходящий мотив к услышанным от меня стихам:
11
За неделю погода совсем испортилась — задуло, задождило, похолодало. Сплошная наволочь туч, провисая, поползла по полям и лесам. В парке густо посыпалась листва, кружась метелью по аллеям, полянам и дорогам, оседая сугробами у окон, у парадного крыльца, застилая все вокруг пестрым, как бы собранным из цветных лоскутков, покрывалом. Пышные купы кленов, берез и осин сразу поредели, стали прозрачными. Казалось, осень вознамерилась немедля, как можно быстрее сбросить под ноги весь свой наряд. Все обрело вид безрадостный.