Уходя домой, я думал о нелегкой, изменчивой судьбе Феди-Беди и дивился душе его, оставшейся по-детски наивной и чистой. Чем не великий человек?!
На лугах самозабвенно пилили дергачи. Где-то в зарослях ивняка, за левадами, время от времени слышался женский призывный голос:
— Доля, Доля! Долюшка, Доля!..
И откуда-то с кошар, от Дивьей горы, корова мычала ей в ответ.
5
…То ль запел соловей в придорожных ракитах густых, то ли кто-то окликнул на рассвете погожего дня. Это — запахи детства в букете цветов полевых разбудили меня…
В Дивном, как ни в каком другом месте, у меня все ощущения жизни острее, и всегда, когда, проснувшись, вижу в окне занимающийся день, переполняюсь радостью. Нигде не испытываю по утрам такой свежести и чистоты, как здесь, руки сами тянутся к тетради и карандашу, лежащим всегда наготове под подушкой. И строчу, строчу, отдавшись течению мыслей и чувств.
Сегодня, записывая впечатления вчерашнего дня, я дольше обычного задержался в постели. Теща уже не раз, как всегда, когда не появляюсь вовремя к завтраку, с беспокойством заглянула ко мне через стекло, смешно плюща нос и сводя ладони над глазами. Наконец не выдержала, вошла на веранду:
— Микалай, чи ты хворо́й?
Мне всегда занятны эта ее тревога, ее непонимание моего дела. Хотя, к ее чести, надо сказать, она не осудила меня, узнав, что я сочинитель. Правда, посчитала нужным скрывать мою профессию от любопытных и на вопросы: «Чем он работает?» отвечала уклончиво: «Студент». А дочке, жене моей, наказала, чтоб не очень-то распускала при мне язык, не рассказала бы чего не надо: они же, корреспонденты, всю правду пишут, все выведают, а потом по всему свету и разнесут. В общем-то представление о сути писательского дела у нее почти что верное. И всей родне о моем деле молчать велела. Может, и доныне в Дивном о том, чем занимаюсь, никто не узнал бы, если б я на третий или четвертый год своих наездов сюда не подарил трех-четырех своих книжек директору местной школы. Книжки пошли по рукам. И если до этого меня знали, а также в глаза и за глаза звали: зять таких-то, в лучшем случае по имени, то теперь и по фамилии — правда не без путаницы. Школьник, перебравшийся в пятый класс, говорил мне: «Дядя, а я тебя знаю. Ты — Некрасов. Мы учили твое стихотворение «Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился, поля опустели…». Говорю ему: «Некрасов лысый и с бородой. Разве я на него похож? Посмотри портрет в учебнике!» Но, видимо, так и не смог переубедить мальчишку… Иная бабка привяжется: «Ты, говорят, книжки делаешь. Пропиши про моего соседа: житья от него нет». Иная подглядит за мной, как я, прохаживаясь по лугам да полям, делаю записи в тетрадку, скажет: «Ты тут, наверное, все травы переписал? И неужто знаешь, как их зовут?» Что касается моих великих людей, то даже самые малограмотные из них понимают меня. Удивляет Немко, понявший, пожалуй, лучше других, чем я занимаюсь. Когда у него спрашивают обо мне, он так вразумительно объясняет, что каждый догадывается без моей подсказки: «Писатель». Только жене своей, не глухонемой, нормальной, понимающей каждый жест мужа, он вынужден был объяснять раза четыре — она неизменно пожимала плечами, наконец сказала раздраженно: «Разве такая-то работа бывает?!» Бубила недавно допытывался: «О чем пишешь?» — «Об одном жителе вашего села, — говорю, — зовут Иваном, а как по фамилии, пока секрет». — «Не обо мне ли?» — «А что, боитесь?» — «Чего же бояться? Пиши. Все, как было, пиши!» Как льстит моему самолюбию, когда застаю на лужайке мужиков, отложивших карты и читающих вслух мою книжку. Узнавая односельчан, иные — и себя, смеются и поругивают меня беззлобно.
Угощая меня завтраком, теща рассказывает о генерале — все, что слышала от его сестры сегодня на выгоне, провожая корову в стадо. Будто бы он, чтобы навестить Дивное, уехал раньше времени с морского курорта, где до сих пор жена его с дочкой и внуками. Договорились, что встретит их в Москве. Еще день-два — и уедет. Ночует на веранде. Адъютанта и шофера с машиной отпустил до завтра куда-то к их родне. Значит, чтобы пожить здесь вольно, без лишней опеки. По утрам ходит на озеро купаться. Жалеет, что сенокос прозевал — попрохлаждался, говорит, у моря, а так хотелось с мужиками литовкой помахать, молодость вспомнить. Ко всякому делу его тянет. На огороде подрезает яблони, прореживает смородину, малину, наводит порядок в палисаднике. Весь век, говорит, вот так бы возился! Увидел: Немко сидит на лугу, корзину плетет, — не удержался, подсел к нему и тоже занялся знакомым с детства ремеслом и рад, что не забыл, как выплести донце. Часто Сергею Ивановичу помогает на пчельнике — видели его в маске, с дымарем. На сегодня замышлял в лесу побывать.