При упоминании о Григорихе генерал встрепенулся:
— А она жива? Что же вы мне раньше-то не сказали?! Это ж моя крестная! Сколько же ей лет?
— Да, говорят, за сотню перевалило.
— Покажете, где она живет!
Даем генералу подойти к роднику первым. Он останавливается перед ним с восхищением: в белом-белом меловом обрамлении неширокое озерцо, метра в четыре-пять, бурлит, вздымаясь буграми, по краям небольшими, а посередине — мощным, образованным могучей подземной струей. Каждую песчинку на дне увидишь — такая вода прозрачная. Порой, когда приглядишься получше, кажется, что воды и нет. А есть лишь небо да облака и бьющая из донных меловых норок не то пыльца, не то дымок.
Бубила собрался сбегать к кому-нибудь за кружкой.
— А не лучше ли лопушком, как в детстве, — сказал генерал и, войдя в бурьян, стал подыскивать подходящий листик. Все последовали его примеру. Каждый к воде подходит со своим зеленым ковшичком. Пьют, крякая и переглядываясь.
— Хороша!
— Хоро-оша-а!
Черпают снова и снова. Прямо на глазах, за какие-то минуты мои деды преображаются, молодеют: вот что значит вспомнить детство.
Бабку Григориху мы издалека увидели у ее подворья на скамеечке, на которой она обычно коротает время Сидит так днями, бывает рада, если кто подойдет. Со зрением у нее плохо, а слух отменный и память хорошая. По голосу угадывает каждого. Как-то года два я не появлялся, а поздоровался — сразу узнала. Говорит, что угадывает меня даже по звуку шагов.
Генерал подошел к бабке один, подсел к ней на скамью и, взволнованный, еще не сказав ни слова, стал целовать ее руки, лицо. Она не отстранилась, в радостном удивлении и с какой-то пронзительной болью воскликнула:
— Кто это меня так целует?! Микишка? Петряй? Павлик?
Думает, что это кто-то из сыновей. Может, кто-то из них уцелел на войне и вот вернулся. Кто же, кроме родного сына, может так целовать.
— Это я, Ваня, твой крестник! Не узнаешь?
— Это который? Крестников у меня много.
— Да Ванюшку Рыжего помнишь?
— Постой, постой! Не ты ли это, который генералом в Москве?
— Он самый! Вот и узнала. Здравствуй, крестная! — И он снова, целуя, привлекает ее к себе.
— Здравствуй, милый? А я — чей, никак не пойму. А ты вон кто. Большой вырос, широкий стал… А сынов моих не видел? Ты ведь тоже на войне-то был, сказывают… Где кто полег — уже запамятовала. Дочка с бураков придет, скажет.
Она по голосам узнала дедов. Узнала и меня.
— А, и ты, Коля, здесь. Как там теща-то твоя? Сколь ей? Еще молодая. А я зажилась. Уже и не знаю, сколько мне. Дочка говорит, сто другой пошел. А наверное, больше… Бог забыл обо мне…
— Да живи ты, крестная, подольше. Как счастливы те-то люди, у которых родители долго живут! Живи всем на радость. Это очень хорошо!
— Вот и Коля мне завсегда говорит тах-то. Спасибо вам!
Не заметили, как к подворью Григорихи собрались со всего хутора бабки — кто с рукоделием, кто с ребятенком. Слушают наши разговоры, вздыхают. И все-то у них написано на лицах — все невзгоды, все переживания, доставшиеся на долю этим женщинам, и когда видишь их опечаленные глаза, всякий раз словно кто-то острой стекляшкой скребнет тебе по сердцу больнехонько и глубоко.
…И какие ж красавицы на Руси росли! Косы толстенные, в руку, почти до пят. Ноги, не знавшие обуви, от росы красны. Ситцы — любимейший их наряд. В праздности ни единого дня. Все-то умели: ткать, молотить и коня взнуздать. Шли к роднику не с одним ведром, а с двумя, чтоб не страдала девичья стать. Им бы счастья… И за какую вину по их судьбам прошлась громыхающая беда? Проводили ненагляды суженых на войну: кто — на четыре года, кто — навсегда. И за теми из них, кому в благодатном мае встреча с милым была суждена, поднялись незабудки, иван-да-марья, неопалимая купина. А повсюду, где слезный оставила след сиротинка войны — вдова, проросли где прострел, где о́долень-цвет, где полынь, где плакун-трава…
Генерал заговаривает с окружившими его бабками: не узнать ему в них прежних беспечных босоногих девчонок.
— Чи ты и меня не признаваешь? — с озорством и вызовом спросила у гостя Параня Знатцева, кокетливо подбоченясь и прикрывая ладошкой беззубый рот.