— Восподи! Генерал, а ума нетути, ну ничегошеньки!
9
На обратном пути домой старики не сговариваясь заходят на сельское кладбище. Могучие березы стоят не шелохнувшись. Даже трепета листвы не слышно. Тишину нарушают только вороны, с криком срывающиеся с ветвей Генерал идет мимо затравевших холмиков, мимо оградок, крестов и надгробий, читая надписи и вглядываясь в фотографии, поблеклые от времени. Если имя и лицо знакомы, останавливается, тихо переговариваясь со стариками, сопровождающими его. Со многими из тех, кто тут лежит, он бегал босоногим мальчуганом, учился, дружил. Некоторых застал и я, делил с ними застолье и неспешную беседу. Есть среди них и те, кого полушутя-полусерьезно называл великими. Жизнелюбы, озорники, труженики, говоруны. Отжили свое, отговорили, отозорничали.
Вот с памятника смотрит широколицый, большелобый дед Архипон, печник и гончар. Сам всех уверял и другие повторяли, что если уж он сложит печь, то на сто лет. Свод выложит такой, что на волах поезжай, не провалится. До сих пор по всей округе целы-целехоньки его печи, знаменитые веселым гудом тяги. Хозяек всего Дивного и окрестных сел надолго обеспечил кринками, макитрами, кашниками, горшками для всех нужд. Нет на селе человека, кому в детстве не доставались бы от него разные коники, соловьи-свистульки, баранчики, забавные Иванушки-дурачки и матрешки, искусно изготовленные из глины, которую гончар добывал у себя же на огороде. Я часто к нему заглядывал и любовался его умелыми руками, делавшими все, что ни закажу. И сам не однажды садился за станок и, вертя ногой гончарный круг, пытался вылепить что-нибудь, хотя бы самое простенькое из его ассортимента, но мастерство мне так и не далось — ничего у меня не получалось, кроме грубого горшка…
Вот простой деревянный крест, под которым нашел вечный покой дед Пупочек, искусный костоправ, занимавшийся этим делом всю войну в санбатах и госпиталях, а затем, по возвращении домой, пользовавший с неизменным успехом всех, у кого случались вывихи, переломы, ушибы, растяжения жил. Оглядит чью-нибудь пострадавшую ногу, ощупает косточки и, чуть поразмыслив и сказав беззлобно: «Вон оно что, ёж тебе в пупочек!», начинает колдовать, и тот, кого к нему на руках принесли или привезли на лошади, уходит домой на своих ногах…
По соседству с костоправом лежит дед Приходько, садовод, огородник и пасечник, а в молодости бравый кавалерист гусарского полка, затем буденовец, рассказчик необыкновенно правдивый. Раз пять он рассказывал мне о своем сватовстве к некой грузинской княжне и ни разу ни единого слова не прибавил, не убавил. Не то что, к примеру, Яхимка Охремкин. В партизанах ему со взводом удалось захватить у немцев пулемет. Так вот, рассказ Яхимки об этом я слышал много раз, и ни один не похож на другой — как будто идет речь о разных случаях. Чем только я не занимался с Приходько — и стадо пас, и сторожевал на садах и бахчах, и помогал на пчельнике. Самые лучшие разговоры у нас проходили за свежим сотовым медом, который запивали томленым молоком или родниковой водой, в окружении жужжащих пчел, налетевших в хату и залепивших все окна…
— А вот здесь Федя Чурюкан лежит, — подсказывает Охремкин, — лучший мой друзьяк. Где я ему что сделаю, где он мне. Не один пуд соли съели…
Этого озорника я застал. Матерщинник, каких свет не видел, но при мне робел, заменяя ругань безобидным присловьем: «Чоб тебе чурюкан!» До сих пор в Дивном с неизменным весельем вспоминают его проказы.
С краю рядок свежих надгробий. Тимофей Ульянкин, дед Бычечик, дед Мирончик, дед Мосей, Маришечка Бородатова, Сивоконь. И каждый чем-нибудь знаменит, каждый оставил о себе память. С каждым из них мне довелось разговаривать, и если был при мне фотоаппарат — фотографировал, был магнитофон — записывал их песни, разговоры, и сейчас дома, когда разглядываю фотоальбомы, смотрят на меня со снимков их живые лица, а когда проигрываю наговоренные и напетые ими кассеты, звучат их живые голоса.
Каких-то своих дружков генерал тут не находит. Это главным образом те, что не вернулись с войны. Кто под Смоленском, кто на Донце, кто в Польше, кто в Югославии сложили свои головы, возможно, такие же великие люди, каких застал я в Дивном, засеяли своими костями неоглядные просторы от Волги до Берлина. Мне знать их не довелось, и я душой ощущаю печальную невосполнимость утраты. Не будь войны, они, может быть, и поныне ходили бы по земле.
Не довелось мне знать и своего тестя, секретаря райкома, лежащего здесь же под металлической звездой, откованной в кузнице. Генерал увидел знакомое имя, остановился. Оказывается, он хорошо знал отца моей жены: в войну направлял его через линию фронта в свой район для работы с партизанами и подпольем.