Генералу показали крест, под которым лежит его дед Никодим. Долго стоял он над затравевшим холмиком, думая о чем-то своем, только ему ведомом. О деде Никодиме я знаю лишь понаслышке. Будто хлеб насущный он добывал не сохой, а балалайкой и жил, как-то сводя концы с концами, пусть небогато, но все же не то, что другие мужики, даже самые работящие. Умер еще до войны, девяноста пяти лет. Дед Сорока рассказывает, что и фигурой и обличаем генерал в своего деда пошел.
— Гляжу я, братцы, — замечает Сергей Иванович, — много здесь наших сверстников. Не счесть! Пожалуй, их тут, под березками, поболее, чем осталось в живых…
Да, много их тут, стариков, возле которых я набирался мудрости. Все меньше и меньше великих людей в Дивном. Конечно, со временем народятся и придут другие им на смену, но какими бы они ни были великими, таких уже не будет.
Неожиданно над головами притихших дедов каркнул ворон, резко, оголтело. В иных глазах метнулся испуг, но тут же все зашевелились, заговорили громко, словно спеша избавиться от наваждения. Генерал и все его дружки далекой молодости гуськом потянулись к выходу. Хоть, может, и по-настоящему он великий человек, герой, а сердце-то, наверное, как у всякого, дрогнуло от вороньего вскрика, и, как всякому, ему подумалось с грустью о бренности бытия.
А мир вокруг все тот же, неизменно молодой и веселый. Незнакомые парни гоняют по большаку грузовики и тракторы. Откуда-то доносится девичья песня. И, как во все времена, на улицах, играя, гомонят ребятишки. За домами, насколько хватает глаз, изумляя живописностью холмов и долин, простирается засиненная легкой дымкой родная земля, беспечальная, цветущая, вечная.
10
На другой день вечером у генеральской родни были прово́дины. Чтобы не томиться в тесноте да в духоте хаты, столы накрыли во дворе под зеленым навесом из дикого винограда. Недостающих скамеек и стульев понабрали у соседей.
Пришел я не к самому началу. Поредели тарелки с закусками, поубавились горки сотового меда. Как и следовало ожидать, все мои великие люди были здесь: Хныч и Рюх, Немко и Ваня-Сибиряк, дед Сорока, Федя-Бедя, Сергей Иванович, бабка Игруша, Охремкин, Бубила, еще несколько их сверстников. И вся родня в сборе. И адъютант здесь. И машина у ворот стоит. И только нет самого генерала. Я спросил: «А где же Иван Михайлович?» Кажется, только тут и заметили, что за столом его нет. Даже удивились: «Куда же он делся? Только сейчас тут сидел. Баян вон приготовил».
— Что за привычка! — ворчит кто-то из родни. — И раньше так бывало: наладит веселье, а сам незаметно уйдет… Может, у соседей сидит.
— Нет, он туда пошел, — Груня-песенница кивает на темнеющие в сумерках леса.
Конечно, если он и мог уйти куда-то от гостей, то лишь туда, к садам и казеннику. По себе сужу. Вечер — самое подходящее время побродить наедине со своими мыслями по излюбленным местам. А перед отъездом это даже необходимо.
Мне и самому завтра в отъезд. Спускаюсь по огородным тропкам на луга, намереваясь пройти по Заречью в другой край села. А впрочем, во время своих хождений я всегда предпочитаю этот путь: пусть даю большого крюку, лишь бы не топать по пыльной дороге. Сейчас же мне нельзя не побывать там. Может, и генерала встречу.
Перейдя через мост, огибаю болотца и канавы, оглядываю лесистые взгорья с кривыми тропками: не покажется ли на какой из них знакомая приземистая фигура. Пробегаю глазами по лугам — то в одну сторону, то в другую. Кругом уже пусто. На прогоне, входя в село, пылит последнее стадо. Осматриваю речные кручи — и на них никого.
На свертке дороги, у зарослей молодого ракитника, останавливаюсь, прикидывая, куда же идти. И тут, приглядевшись к высоткам, я увидел генерала. Он спускался по Косой горе, не выискивая тропок, прямо по высоким вызревшим травам, помахивая перед собой палочкой — видимо сбивая колючки татарника. Шел не спеша и, оказавшись в низине, остановился у старой яблони, закинув руки за спину, позабыв о палочке, — залюбовался взгорьями. Может, вспомнил, как в детстве и юности катался с них на салазках и лыжах, сбирал здесь орехи, грибы и ягоды, проказничал со сверстниками. Пройдя по направлению к дому еще метров сто, вновь остановился.
Сколько раз доводилось мне самому уезжать из Дивного. И сколько раз перед разлукой я вот так же, уходя из леса, не мог налюбоваться вдоволь на эти, казалось бы ничем не примечательные, взгорья. Почему-то непременно тут всегда настигает меня грусть расставания с Дивным. Весной она еще не так велика. Все полыхает белым: рябины, терновник, боярышник, калина, дикие груши и яблони — и просто уходишь, любуясь пышными весенними цветинами. Летом, как сейчас, расставаться труднее: деревья и кусты кое-где уже тронуты желтизной увядания, и ты чувствуешь, холодея душой, неминуемую, хоть еще и не близкую осень. А чем ближе осень, тем разлука грустнее. Тогда, идя из лесу, я множество раз оглянусь и остановлюсь, чтобы крепче запомнить эти горящие всеми красками радуги склоны — своеобразными цветинами осени, что ярче весенних. Так они красивы тогда — глаз не отвести! Иду и любуюсь. Не думаю, видит кто меня в это время или нет. Иду более чем полпути задом наперед и порой, представьте себе, реву. Не плачу, а реву самым натуральным образом: так мне милы эти вечные холмы, эта вечная земля и так больно уезжать, зная, что какое-то время, пусть самое краткое, не буду видеть их, красивых даже в зимнем убранстве, и что без них любое горе мне будет тяжелее, любые минуты счастья будут без них у меня неполными…