Маруся, узнав о новой ссоре, раздосадованная, выговаривала матери, чуть не плача:
— Разве ж можно так, мама? Он любит Нинку, а ты такое брякнула. И при ней. Зачем так?.. Кому это понравится, сама посуди… Как же теперь быть, не знаю. Может, повинишься?
Перед кем виниться? Перед ними? Это Лявоновне кажется неприемлемым. Они обижают, а ты молчи. Как бы не так! Был бы Федор жив, муж, разве он дал бы в обиду и разве в чем осудил бы? Да никогда! А что он сыну бы сказал?.. Мал ты был тогда, сынок милый, когда мать под бомбежкой днем и ночью тащила тебя на себе, уходя от немцев, собой прикрывала, пуще своей жизни берегла. Да если б знала, чем ты отплатишь за это, оставила бы тебя тогда где-нибудь, на дороге бы бросила!.. В чем сейчас-то не угодила? Или сложа руки сидела? Картошку на огороде выкопала почти что одна. Прибрала всю кукурузу, всю гичку, всю гудину. Торфу наготовила на всю зиму. Понатягала сена с чибисника и бураков, как приказывала Нинка, с колхозного поля — сколько ночей из-за них не доспала. И гусей, и утей, и курей, и овец, и корову — всю живность обихаживала. Двух кабанов вырастила, бычка. Для вас надсаживалась, не для себя. Жили за ней как за каменной стеной. И вот отблагодарили… Из-за подушки и вовсе Нинке не было причины сыр-бор затевать. Не ею она собрана, не ею сшита. А перьев там, в мешке, на потолке, еще на пять хватит: шей, не ленись…
Сон пришел где-то под утро. Но едва на балконе захлопал крыльями петух, готовясь пропеть зарю, Лявоновна быстро начала одеваться, думая, что она дома и пора идти доить корову, разжигать печь, готовить завтрак. Поблукала впотьмах по комнате, поняла, что торопиться ей никуда не надо, и снова забралась в постель. Почти с наслаждением представила себе, как сейчас Нинка ворочается в кровати, будит Лешку, как они сонно переговариваются, тягуче позевывая — ох, как не хочется им подыматься в такую рань. Плохо ли им было за матерью-то.
Петух еще раз прокричал, еще да еще, настраивая Лявоновну на домашний лад. Шибко хорошо поет, чертяка, молодой, видать, и вытягивает долго, и голосок сильный — такого, пожалуй, во всем Дивном нет. Хорошо бы этого певуна домой свезти, свой-то совсем старый стал, курей плохо топчет…
3
— Баб, давай выпустим петушка. Он жить хочет!
С этими словами Вадик, проснувшись и спрыгнув со своей кровати, забирается в постель к бабушке.
— Как это так выпустим? За него деньги плочены!
— Выпустим, и все. Пусть летит к себе.
— Я его домой увезу.
— А не будешь резать?
— Нет.
— Баб, знаешь, как я тебя люблю? Вот как я тебя люблю!
Даже слеза прошибла Лявоновну, когда почувствовала на своих губах нежные целующие губки внука. Давно ли собственный сын был вот таким же малюсеньким и вот так же, ласкаясь искренне и неумело, прижимался личиком к ее лицу. И тепло, которого ей уже давно недоставало, заструилось, заструилось где-то глубоко-глубоко в груди, словно какую ледышку подтачивая, томительно и сладко.
— Баб, я хочу петушка покормить!..
— Лежи еще.
— Тогда я папку позову.
— Его нету.
— А понюхай, слышишь, накурено? Значит, дома.
— Иди, проверь.
Малыш пробежался по квартире, шлепая босыми ножками, возвращается, всем своим видом выражая удивление:
— Странно! Пахнет папкой, а самого его нет… Баб, петуха надо кормить, вставай! — снова затормошил ее, присев на край раскладушки. — Вставай, баб! А то я, знаешь, что сделаю… Я буду стенку ковырять. Вот!
И не шутя, хочет, постреленок, исполнить свою угрозу — ручонкой тянется к трещине под окном, которую, видимо, уже когда-то ковырял. Ничего не поделаешь, приходится Лявоновне подниматься.
— Не трожь!.. Вот отцу-то скажу, он тебе всыпет ремешком.
— А папка меня совсем не бьет. Ага!.. Он только вот так ладонью мне по головке, по подзатыльнику. Но это ни чуточки не больно!
— Тогда матери скажу!
— Нет, мамке не говори! А то дружить с тобой не буду… Знаешь, как она меня однажды настегала? Аж вот здесь у меня на попке полосы были. Красные!
— Ври!.. А как ты полосы-то увидел?
— А я в зеркале смотрел.
Вот малый препотешный. Правда, в этом возрасте все они занятные. И Лешка таким был…
Дома только они двое, старый да малый, родители Вадика уехали куда-то за город, по делам.
Сперва они дали поесть петуху, потом сами пошли завтракать. Пока Лявоновна готовит еду, внук уже успел за ее спиной пошастать в буфете. Слышно, как причмокивает. Повернулась к нему:
— Ты, малый, никак уже успел пирожные полизать?
— Нет, я не лизал.
— Зачем же шкафчик открывал?